Умышленное обаяние - Ирина Кисельгоф

– В этой книге другой сюжет, – резко говорю я. Не хочу чувствовать взгляд сквозь себя.

– Да, – послушно соглашается Андрей Валерианович. – Не знаю, но когда я их смотрю, мне приходят в голову разные мысли. Фантазии… – Он смущенно смеется. – Простите, я вас насмешил…

Мне становится жаль и себя, и его. Мне знакома теория коллекционерской анальной регрессии. Она ведет внутрь одиночества. Оттуда не возвращаются.

– А вот посмотрите, – Андрей Валерианович выносит к свету очередной лист. – Идиллический примитив. Пара влюбленных и черная кошка у ног.

– Третьей лишней, – сухо говорю я третьему лишнему.

– Так наивно и трогательно, – не соглашается он, шерсть кошки недовольно дыбится бархатистым черным пятном под его скрюченным пальцем. – Это память о надежде детства, ее не вернуть. А я вот гляжу, вспоминаю.

И я гляжу. На столе мерцает свет керосиновой лампы. Углы тонут в зыбкой, живой полутьме. Вокруг лампы танцует ярко-желтая дневная бабочка. Что она делает ночью и здесь – в моей памяти?

– Мне пора, Андрей Валерианович. – Я поднимаюсь, чтобы уйти к себе. Спать.

– Я вас утомил, – он шаркает за мной в прихожую.

– Нет, – отвечаю я. Да, думаю я. Мне теперь не уснуть.

– Все, что любил, распадается в памяти, – бормочет он.

Я сам закрываю его дверь перед его носом. Теперь мне лучше не спать. Иначе…

– Я не сказал «до свиданья».

Она молчит, я молчу. Я загадал: если она ответит, ко мне не придет привычный ночной кошмар. Я буду спать как убитый.

– До свиданья, – отвечает она.

Я улыбаюсь. Красота!

Ночью мой сон огибает Александровскую колонну, облетает портик Таврического дворца, идет вдоль чугунной ограды на Мойке. Я брожу по осенне-зимнему Петербургу, переходя с литографии на литографию так… как ведет меня третий лишний.

Она взлетела на мою руку белой чайкой. Я нарочно привез ее к воде. Так честнее. Я гляжу в ее глаза, она запрокидывает назад голову, покорно обнажая шею. Ее щеки пылают румянцем, выдавая тайные мысли и подставляя себя ловцу.

Я хочу знать больше, и я спрашиваю:

– Зачем ты ходишь любить заваренные кипятком кофейные зерна? Что ты там ищешь?

– Зачем ты здесь? – отвечает она. Ее тоже мучает любопытство.

Я ухожу от ответа, как и она. Я не сказал ничего особенного, но она ускользает. Одно мгновение, и ничего уже нет.

Я привел ее в свою клетку, в черно-белое марево забытой войны. В тесном черном мешке все тонет во тьме, только ее лицо отражает призрачный свет. Она молчит, и я молчу, слушая ее дыхание, чтобы понять, какая она.

– Войну слушают молча, чтобы узнать, – говорю я сам себе. И налетаю на серьезный, внимательный взгляд заваренных кипятком черных кофейных глаз. Они объявляют войну. Так я ее узнал.

Утро высвечивает сводчатый потолок моей комнаты, переделанной из железнодорожных касс. Я случайно попал в начало дорог, они разбегаются отсюда рельсами во все стороны света. Горы на юг, пустыни на юго-запад, степи на север. Солнце жарит роспись на потолке. На ней дешевое лето – красно-золотое торжество соцреализма на моем частном вокзале. Смуглые девушки в красных косынках и мускулистые парни в комбинезонах. А за окном – цветущая вишня. Ветер треплет ее волосы, они облетают белыми конфетти. Вот и начало нового года по местному календарю.

– Еще два-три дня, и урюк облетит, – говорю я. – Пошатаемся по розовым конфетти?

– Ходить по цветам? – задумывается она.

Мне жаль белую вишню, она жалеет урюк.

– Это не так уж плохо, – улыбаюсь я.

Она сидит на коротком ворсе новой травы, ветер сыплет белые цветы на ее распущенные волосы. В моей руке черный грифель, я складываю мозаику из света и тени. Память водит моей рукой, вырастая отражением вишневого дерева в окне приближающегося поезда. Ее лицо налетает внезапно из облака белых, скоротечных цветов. Я узнал ее глаза – серьезные и внимательные. Улыбаюсь – я поймал мою женщину. Моя рука – мой сачок.

– Ты художник, – тихо говорит она.

Я слышу ее дыхание. Ветер треплет ее волосы, они щекочут мое лицо, ловя меня в свой сачок. Я обнимаю ее рукой и вижу, как белая кожа загорается от ожога моих желающих глаз.

– Так красиво, – она смотрит на саму себя, не отрывая взора.

Смешно, но я ревную ее к своему сачку. Легко поворачиваю ладонью ее лицо ко мне. И мы долго смотрим глаза в глаза. В ее радужке растет рыжий летний подсолнух, отражение весеннего солнца. Как я сразу не заметил?

– У тебя голубые глаза, – удивляется она и тихо смеется.

У нее сумасшедший смех. Он лихорадит кровь, сводя с ума. И вот ее глаза подо мной, мои – над ней. Она лежит на моей черной куртке, засыпанная бело-розовыми живыми конфетти.

– Так красиво, – шепчет она.

Ее низкий, горячечный голос сводит меня с ума. Я целую ее красные, жаркие губы, но вижу другие. Мне не жаль белую вишню, она не жалеет урюк.

– Поедем ко мне. – Я не предлагаю, я утверждаю.

Она качает головой.

– К тебе?

– Потом, – нехотя отвечает она.

– Когда потом? – Во мне дрожит ярость, срывая голос.

Она садится спиной ко мне, на ее черной спине цветочные конфетти рассыпались чешуйчатой перхотью.

– Потом, – упрямо повторяет она.

Мы сидим спиной друг к другу, как расчлененные близнецы. Два урода – Зита и Гита, разрубленные тесаком костоправа.

– Едем, – я цежу слово сквозь зубы.

Она покорно идет за мной, я до смерти хочу бросить ее у дороги. Меня воротит от ее виноватого взгляда. Она надевает черный шлем, я тоже, и нас уже нет. Мне легче… Ненадолго. Ее ядовито-красные когти блестят алой кровью на черной коже моей куртки. Они так близко, что джинсам моим становится тесно.

– Пока? – Она поднимает черные змеиные брови знаком вопроса, я даю по газам. Меня воротит от ее виноватого взгляда. Она остается у своего подъезда, в ее руках лицо женщины, на которую я положил.

Вечер растянулся в бесконечность. Я решил сжать ее, позвонив Кириллу.

– Возьми водку и приезжай.

– Лучше вы ко мне. Не пожалеете.

Я услышал в трубке женский смех и поехал ловить эрзацы. В синюшном облаке табачного дыма я обнаружил трех бабочек и двух самцов. Один из самцов – субтильный пацан с нелепой пажеской стрижкой, имя пажу Кирилл. Рядом с ним чернявый, копченый джигит Тимур, глаза черносливом. И бабочки! Две блондинки, крашеная привлекательней и похожа на белянку Фауста – губки поцелуйчиком, близорукие глаза беспомощно щурятся. Поодаль траурница – настоящая монгольская красавица; черные жесткие волосы блестят мотоциклетным шлемом, арки черных бровей, в смуглых пальцах дымится кальян.

– Кирилл немного о вас рассказал, – сказала брюнетка. – Так мотает по свету… Зачем?