Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери - Сара Лейбовиц

– Ничего. Станешь старше, и я тебе расскажу, – поспешно ответила мать голосом, полным скорби и отчаяния.

– А сейчас не можешь рассказать?

Но мать уже сложила платье и затолкала его на верхнюю полку гардероба, положив сначала в бумажный пакет. Девочка никак не могла забыть полосатое платье. Она понимала, что оно связано с номером. Его напарником, близнецом, постоянным спутником.

Потом девочка обнаружила другую вещь, связанную с этими двумя. Она что-то искала в комоде возле материной кровати и заметила, к своему удивлению, старую, поцарапанную платяную щетку.

Что делала эта уродливая щетка в мамином чистом, ароматном комоде? Девочка не знала ответа, но не хотела спрашивать, чтобы не причинять горя и боли и уж тем более слез. Она чувствовала, что щетка – еще одно напоминание о чем-то дальнем, о каком-то месте, которое заставляет ее мать вскрикивать во сне по ночам.

Когда отец девочки подарил ей набор фломастеров – в те времена ни у кого из ее друзей не было таких, – мать разозлилась на него.

– Она может начать рисовать на руках. Она слишком маленькая для таких фломастеров.

– Но с какой стати мне рисовать на руках? – Девочка не понимала.

– Ты обещаешь, что не будешь писать на себе? Не станешь рисовать номер у себя на руке?

И она всегда была осторожна и старалась вести себя хорошо и слушаться – без всяких объяснений и без подробностей.

Маленькая девочка, более сорока лет назад.

Встреча с моим отцом в Аушвице

Сара Лейбовиц

Наши дни проходили в страданиях, голоде и усталости. Каждый день мы работали от рассвета до заката, иногда по двенадцать часов без перерыва. Многие заключенные заболевали тифом, дизентерией и другими болезнями, вызванными плохими санитарными условиями и недостаточным питанием.

В один из дней, когда я сортировала одежду, кажется, в июне, я вышла во двор с коробкой, полной перьевых ручек, набранных из чемоданов. Мне поручили отнести коробку до товарного вагона и передать немецкому солдату, который стоял там. Я несла коробку с ручками и смотрела по сторонам. Погода была чудесная, но дым, поднимавшийся из трубы, не давал мне забыть о том, что я в аду на земле. Я думала про себя – у меня никогда не было перьевой ручки. Но если я возьму ручку из коробки и спрячу ее, меня, скорее всего, поймают, а если поймают, то забьют до смерти.

Я проходила мимо двойного забора из колючей проволоки. Тот, что находился ближе ко мне, был под напряжением, а за ним проходил второй, безопасный. По другую сторону пролегала дорога, по которой разъезжали немецкие солдаты на своих военных машинах, вооруженные автоматами, а за этой дорогой – еще один двойной забор. Заборы были устроены так, чтобы немецкие солдаты ходили по безопасной стороне, а заключенные – по электрифицированной. Любого, кто задел бы колючую проволоку под напряжением, сразу убило бы током.

Внезапно я услышала, как кто-то зовет меня через оба забора и дорогу:

– Фройляйн Гершковиц! Сурико!

Слово «фройляйн» – это вежливое обращение к незамужней девушке, и только воспитанные люди употребляют его. Я оглянулась и узнала того человека: это был Мойше Мармельштейн, наш сосед из Комята!

Я спросила его:

– Герр Мармельштейн, что вы здесь делаете?

Он ответил:

– Ваш отец тоже здесь!

Я попросила его сбегать и позвать моего отца. Я стояла в тревожном ожидании, потрясенная мыслью о том, что мой отец жив и мы сейчас увидимся.

Я услышала, как Мармельштейн зовет:

– Герр Гершковиц, ребе Янкль, ayere tochter iz oif die andere zayt vin dem ploit (ваша дочь по другую сторону забора), и я говорил с ней!

Я услышала, как отец откликается чистым голосом:

– Moishe, vus sugste? (Что ты сказал?)

Но я не услышала ответа Мармельштейна, потому что в этот самый момент завыла сирена, и мужчины по другую сторону забора выстроились в колонны по пятеро и зашагали мимо меня.

Так я узнала, что мой отец жив.

Я знала, что по ту сторону дороги находится крематорий. Его закрывали деревья, но мы видели столбы дыма, поднимавшиеся над землей.

Я отнесла коробку до того места, где ее ждали, и, горько всхлипывая, двинулась назад, к девушкам, сортировавшим вещи. Они, перепуганные, стали спрашивать меня, что случилось, потому что думали, что меня, вероятно, побил капо. Я сказала им, что видела Мармельштейна и слышала моего отца и что оба они работают по другую сторону заборов.

Моя подруга сказала:

– Господи боже, gevalt, там же крематорий!

И я поняла, что мой отец работает в sonderkommando. Слово «зондеркоманда» означало «специальный отряд», и такие отряды занимались самой тяжелой и страшной работой в нацистских лагерях смерти. Их члены, такие же еврейские заключенные, отобранные нацистами, были вынуждены уносить трупы евреев из газовых камер и сжигать их в крематории. На территории Биркенау было несколько крематориев, и мой отец работал в одном из них.

Мой отец, как я уже говорила, был знатоком Торы, честным торговцем и хорошим человеком. У меня болело сердце от мысли, что такой добрый человек, полный нежности и сострадания, вынужден выполнять эту мучительную, унизительную работу.

Я думала, что мой отец, возможно, как и я, полон сейчас надежды, ведь он знает, что я жива. С этого момента мы с отцом начали писать друг другу записки и отыскивать способы обмениваться ими. Мы также старались встречаться возле забора, пусть даже на несколько мгновений.

Шони Соломон, мой двоюродный брат, находился вместе с моим отцом, когда их отвели в сторону на первом отборе, возле поезда. Шони позднее рассказал мне, как отца отобрали для работы в зондеркоманде:

– В наш второй день в Аушвице, в пятницу утром, немецкие офицеры пришли в наш блок и сказали: «Доброе утро. Вы приехали в отличное, уютное и красивое место. Кто из вас хочет сегодня повидаться с женой?» Они велели всем, кто хочет, сделать шаг вперед, и дядя Якоб вышел из строя. Я умолял его: «Feter (дядя), не надо». И еще умолял: «Дядя, не выходите, они обманывают нас», – но ему очень хотелось повидаться с женой и детьми, так что его увели вместе с другими мужчинами. Конечно, им не дали повидаться с женами, а отправили работать в крематории.

За все время в Аушвице он больше не встречался с моим отцом. Сам же Шони выжил, эмигрировал в Израиль, женился и завел детей.

Как я уже упоминала, мой отец