Дневник эфемерной жизни (Кагэро никки) - Митицуна-но хаха

Видя, как он при этих словах плачет, я совсем перестала что-либо понимать и тоже залилась слезами.

- Не плачь, - говорил он, - это только увеличивает мои страдания. Что меня, действительно удручает, так это то, что мы разлучимся так неожиданно. Как ты собираешься жить дальше? В одиночестве ведь не останешься. А если так, не выходи за другого до тех пор, пока длится по мне траур. Если я даже не умру и буду жить, думаю, что теперь навестил тебя в последний раз. Даже если останусь жить, сюда больше не приеду. Пока я находился в расцвете сил, то думал во что бы то ни стало все наладить, а если теперь умру, - это, видимо, и будет концом наших с тобою встреч, - так он говорил, лежа в постели, и горько плакал.

Потом Канэиэ подозвал тех из моих людей, которые были в доме, и сказал:

- Видите ли вы, какие чувства я испытываю к вашей госпоже? Если теперь я уеду, то думаю, что умру, и мы с нею не предстанем друг перед другом лицом к лицу - думать об этом невыносимо.

Все плакали. Сама я и вовсе не могла ничего сказать, только заливалась слезами.

Пока все это происходило, самочувствие больного становилось все тяжелее. Потом объявили, что за ним подан экипаж, помогли сесть в него, и, опираясь на спутников, Канэиэ отправился в путь. Обернувшись, он пристально смотрел на меня и выглядел очень печальным. Обо мне, оставшейся на месте, нечего и говорить.

Мой старший брат обратился ко мне, утешая:

- Отчего ты такая несчастная? Что особенного происходит? Я ведь буду помогать ему. - Сел в экипаж и обнял Канэиэ руками.

Мое беспокойство не выразишь словами. По два-три раза в день я писала больному письма. Правда, я думала о том, что некоторым это могло быть неприятно, но что тут поделаешь? Ответы для меня там велено было писать одной из пожилых служанок: «Он приказал лишь написать, что не дает о себе вестей сам из-за плохого самочувствия». Я только слышала, что Канэиэ чувствует себя гораздо слабее, чем раньше, но сама не могла за ним присматривать и все сокрушалась, думая, что же мне делать. Так прошло более десяти дней.

Благодаря чтению сутр и проведению буддийских обрядов здоровье Канэиэ стало понемногу улучшаться и, наконец, как я и надеялась, он ответил мне собственноручно. «Болезнь была необыкновенно долгая, проходили дни, когда я не вставал с постели, но более всего меня беспокоит, что я доставил тебе очень много волнений», - писал он мелким почерком, видимо, когда никого не было рядом. «Поскольку теперь я нахожусь в твердой памяти, - говорилось дальше в письме, - когда наступит вечер, навести меня - на глазах у людей это делать неудобно. Ведь со дня нашей последней встречи прошло столько времени!»

Я было стала раздумывать, что про меня подумают люди, но сомнения посещали меня до тех пор, пока о том же самом он не написал повторно. Тогда я подумала, что ничего не поделаешь, и распорядилась:

- Экипаж, пожалуйста!

Очень заботливо мне была приготовлена комната, отделенная от спальни коридором, а сам Канэиэ ожидал меня, лежа на веранде... Я погасила светильник, горевший на экипаже, сошла на землю и в полной темноте, не зная даже, где вход, бормотала только: «Ой, кажется, здесь..» - и тут меня взяли за руку и проводили.

- Почему тебя так долго не было? - спросил Канэиэ, и мы с ним стали тихонько разговаривать обо всем, что происходило за эти дни, пока он не произнес громко:

- Зажгите светильники! Уже темно. - А мне сказал: - Ты ни о чем не беспокойся. - И велел поставить светильники за ширмой, так что они стали слабо освещать комнату.

- Я еще не ем рыбы и другого скоромного, но я подумал о том, что если мы с тобой сегодня встретимся, то поедим вместе. Ага, вот оно! - с этими словами он пододвинул к нам тележку с кушаньями. Когда мы немного поели, пришел буддийский наставник - тьма к этому времени сгустилась - и они стали заниматься целительными заклинаниями и выполнять магические телодвижения.

- Теперь отдохните. Сегодня мне легче, чем обычно, - заявил Канэиэ, и наставник в добродетели, сказав:

- На этом позвольте откланяться, - ушел.

И вот уже стало светать, когда я сказала:

- Позови служанку.

- Что? - остановил он меня. - Да ведь совсем темно! Побудь еще...

А когда рассвело, позвал мужскую прислугу, велел открыть ставни и посмотрел в окно.

- Взгляни, - обратился ко мне Канэиэ, - как хорошо здесь растет трава.

Когда я выглянула наружу, то сразу заторопилась:

- Время уже настало очень неподходящее!

- Что такое? Сейчас прибудет завтрак! - откликнулся Канэиэ, так как наступало уже полуденное время. - Пожалуй, я обратно поеду с тобой. Еще раз тебе, наверное, нельзя приезжать.

- Что подумают люди даже о том, что я приехала сюда теперь? А если увидят, что ты провожаешь меня, будет, я думаю, еще хуже.

- Тогда вызывай людей и экипаж, - согласился  Канэиэ, и когда экипаж был подан, он, шагая явно с трудом, проводил меня до того места, где мне нужно было садиться. Смотреть на него было очень трогательно.

- Когда ты сможешь выезжать? - спросила я, заливаясь слезами.

- Я очень тревожусь о тебе, так что приеду завтра или послезавтра, - ответил он, и вид у него был обеспокоенный. Экипаж немного подали назад, и проследив, как запрягали вола, я продолжала смотреть на Канэиэ. Он вернулся в комнату и смотрел на меня оттуда, и пока упряжку выводили из ворот, я тоже, помимо воли, все время оборачивалась и внимательно вглядывалась в него.

И вот около полудня пришло письмо. Там было написано обо всякой всячине:

После того, как ты была здесь.Все думаю -Ужели это все?О как горькаПовторная разлука!

Ответ был таков: «Я все еще обеспокоена тем, что тебе было так трудно.

Мне тоже было горько.Обратная моя дорогаВ бухте слезБыла такой печальноюДорогой».

Дня через два или три, хотя ему еще было трудно, Канэиэ, как и обещал, приехал увидеться со мной. Постепенно он становился таким, как обычно, и его посещения стали такими, как прежде.

Пришла пора отправляться смотреть праздники четвертой луны, и главная госпожа выехала тоже. Обнаружив это, я распорядилась остановиться напротив. Пока мы ожидали процессию, от нечего делать я написала и послала ей половину стихотворения, прикрепив его к побегу мальвы, связанному с плодом апельсина:

Хоть слышу я, что это мальва,С другой же стороныЯ вижу апельсин.(Хоть слышу я о нашей встрече,С другой же стороны,Все ж лучше подождать)[39].

Прошло довольно много времени, покуда от нее не принесли заключительную часть к этому стихотворению:

«Как Вы горюете,Я вижу лишь теперь.(Я горечь желтого плодаТеперь лишь только вижу)».

Одна из моих служанок заметила:

- Она должна была питать неприязнь к Вам годами, так почему же она говорит только про сегодня?

Когда мы возвратились домой, я обо всем рассказала Канэиэ: «Было то-то и то-то», - и он отметил:

- Ей, наверное, хотелось сказать: «У меня возникло желание разжевать Вас вместо апельсина!»

Нам это очень понравилось.

В нынешнем году, когда дошли до нас слухи, что праздник ирисов состоится, все пришли в необыкновенное возбуждение. Я думала, как бы посмотреть его, но заранее не заказала себе место. Как-то, в присутствии Канэиэ, я сказала:

- Думала я посмотреть...

А когда он однажды пригласил меня:

- Сыграем в шашки сугуроку!

Я ответила:

- Хорошо. Но только на спор - на зрелищное место! - И выиграла. На радостях я стала готовиться к празднеству, и среди ночи, когда все успокоилось, придвинула к себе тушечницу и для разминки написала:

Я не считаю ирисовВытянувшихся стебли,Чтоб выдернуть их с корнем.Но ожидаю праздника цветов,Что в пятую луну бывает.

А написав, протянула Канэиэ. Он рассмеялся:

Кто знает их число,Пока они растут в болоте?Иль ждешь тыПраздника,Тех ирисов не зная?

Правда, у Канэиэ и до этого было намерение посмотреть церемонию, и рядом с помостом для принца у него было приготовлено место для ее обозрения, ограниченное двумя столбиками и великолепно украшенное.

Так, на посторонний взгляд безобидно, мы прожили в браке больше одиннадцати или двенадцати лет. Однако все это время я денно и нощно продолжала сожалеть о том, что мы живем не как все люди. Для этого были все основания. Если говорить обо мне, - в то время, когда Канэиэ рядом не видно было, меня одолевала тоска от малолюдья, а отец - единственный человек, который служил мне надежной опорой, - уже больше десяти лет был скитальцем по уездам; в редкие же свои посещения столицы он находился в особняке на Четвертой-Пятой линии, в то время как я жила у ближнего скакового поля на Первой линии, далеко оттуда. Мое обиталище, за неимением человека, который бы приводил его в порядок, пришло в очень плохое состояние. Мысли у меня запутались в тысяче трав, о том, что Канэиэ, который равнодушно приезжает сюда и уезжает отсюда, - даже не задумывается о том, что для меня это может быть обидно. И то сказать - он был весь в делах, даже заметил как-то, что окружен ими плотнее, чем запущенное жилище полынью, и все время думает о них. Так наступила восьмая луна.