Журнал Наш Современник №12 (2003) - Журнал Наш Современник

Вот теперь новости для тебя. Твое исчезновение вызвало во мне как бы удвоенное чувство пустоты, от которого стали в особенности тоскливы часы пробуждения...

Вчера утром я долго беседовал наедине с госпожой Акинфиевой, а вечером был на Островах у княгини Н. Кочубей. Вот когда кстати было бы применить русскую пословицу: утро вечера мудренее .

Благодарю тебя за твою телеграфическую точность. Лишь бы последующие известия были такого же свойства! — Береги себя — это в данную минуту моя единственная забота.

Вот и опять пролетело полгода без писем между супругами. И хотя доверительные отношения между ними еще остались, но уж больно стала заметна какая-то сухость, деловитость. Теперь и стихи у Тютчева больше пишутся “на случай”, но среди них такой шедевр, как “Умом Россию не понять...” Есть среди таких стихотворений и прекрасные патриотические, например “Ты долго ль будешь за туманом...”. В письмах поэта уже явно проскальзывает мысль о возможности пересмотра в пользу России Парижского трактата. Эту мысль он сможет внушить и Горчакову, и это, скорее всего, станет потом решительным шагом канцлера по возвращению своей родине Черного моря. Теперь, к сожалению, новая правительственная акция по поводу перлюстрации писем заставляет поэта, слишком открытого в них, умерить свою страсть к эпистолярному жанру. Это скажется и на его письмах к жене.

Интересна в этом случае характеристика мужа женой, как никто другой понимающей все его душевные порывы. В феврале 1867 года Эрнестина Федоровна писала, в частности, брату Карлу, по-прежнему не терявшему надежду на совместное житье с четой Тютчевых за границей: “В ответ скажу вам, что в глазах высокопоставленных и влиятельных друзей моего мужа одним из привлекательнейших его качеств всегда являлось то, что он их ни о чем не просил, и если бы сейчас он случайно изменил этому принципу, который есть не что иное, как прирожденная черта его характера, он ничего не выиграл бы в материальном отношении по сравнению с любым другим, но зато с точки зрения житейской для него значительно поубавилось бы приятности, которой он наслаждается в своей независимости. К тому же мой муж не может более жить вне России; главное устремление его ума и главная страсть его души — повседневное наблюдение над развитием умственной деятельности, которая разворачивается на его родине. В самом деле, деятельность эта такова, что может всецело завладеть вниманием пылкого патриота. Не знаю даже, согласится ли он когда-нибудь совершить хотя бы кратковременное путешествие за границу, настолько тягостно ему воспоминание о последнем пребывании его вне России, так сильна у него была тогда тоска по родине и так тяготило его сознание своей оторванности от нее...” Но как бы там ни было, но и на это лето они расстались — Эрнестина Федоровна уехала в Овстуг вместе с Бири-левыми, Федор Иванович остался в Петербурге, все время чувствуя свое физическое и нравственное недомогание.

На этот раз на супругов свалилось новое несчастье — болезнь старшего сына Дмитрия, на которого у родителей возлагалось столько надежд. Об этом в общих чертах Федор Иванович и рассказывает жене. Но поэта влекут уже другие заботы — из Франции приезжает Горчаков, которому 13 июня исполнилось 69 лет и пятидесятилетие государственной деятельности, и Федор Иванович обсуждает порядок чествования с Акинфиевой, которая и ему нравится своей женской притягательностью и разумностью в суждениях. Здесь он к месту применяет и пословицу, в которой под “утром” подразумевает свою молодую собеседницу и под “вечером” — княгиню Кочубей.

С 1861 года генерал-адъютант Дмитрий Алексеевич Милютин (1816—1912) был военным министром и находился на этом посту до 1881 года. Генерал-адъютант Александр Алексеевич Зеленый (1819— 1880) с 1862-го по 1872 год находился на посту министра государственных имуществ и также не вышел в отставку.

*   *   *

Петербург, 22 июня

Третьего дня я ездил на Каменный Остров к вел. кн. Елене Павловне, которой не было дома, но я долго беседовал с М-llе Раден. В этот день пришло первое известие о смерти бедного императора Максимилиана, расстрелянного этими негодяями после какого-то подобия суда. Какая трагедия! А судьба — этот великий поэт — заставила ее совпасть с парижскими празднествами... Не напоминает ли это руку, которая начертала на стене обвинительный приговор во время пира Вальтасара?.. Это злодеяние совершилось 19 июня, в 6 часов утра. Говорят, что Наполеон подавлен — и есть отчего. Это неизгладимое пятно.

Вчера я обновил новое помещение комитета цензуры, которое имеет то преимущество, что оно гораздо доступнее для меня и просторнее прежнего. Мы были почти все в сборе, и даже добрейший граф Комаровский явился.

Максимилиан Фердинанд-Иосиф (1832—1867), эрцгерцог Австрийский и император Мексиканский. Ставленник Наполеона III на пост императора Мексики (1863). Но его не признало население Мексики и — США. В мае 1867 года он был взят в плен восставшими и 19 июня расстрелян по приговору военного суда. В Париже между тем проходили торжества по случаю Всемирной выставки (1 апреля — 1 ноября 1867 г.), на которую съезжались многие монархи.

Летом 1867 года Комитет иностранной цензуры переехал в дом Шольца на Обуховском проспекте, близ Сенной площади. Этот дом впоследствии оказался последним служебным пристанищем поэта.

*   *   *

Петербург, 29 июня

Я провел два дня в Царском, где присутствовал на обручении вел. кн. Ольги Константиновны с королем эллинов Георгом. Я там встретил множество народа, но вот какой у меня был случай с государем. Я встретил его между 8 и 9 часами утра в парке, совершающего свою обычную прогулку вокруг озера. По мере того, как он приближался, меня охватывало волнение, и когда он остановился и заговорил со мной, то волнение передалось и ему также, и мы расцеловались. Государь спросил меня о всех членах семьи со своей обычной добротой и простотой. Между прочим, он сказал мне, что Дарья была так любезна, что написала ему после покушения (в Париже). Свидетельницей всей этой сцены была только одна старуха, шагах в десяти от нас, призывавшая также на него молитвы и благословения. Вдруг государь обернулся в ее сторону и, обратившись к двум молодым девушкам, подругам вел. кн. Марии Александровны, как он мне сказал, сопровождаемым матерью или гувернанткой, спросил их: “Хотите кататься в лодке?” Тут старуха, вообразившая, что предложение относится к ней, принялась уверять государя, что она не помышляет о такой чести и что она и так уже счастлива, что видела его и т. д. Это недоразумение было чрезвычайно забавно.

Я совсем не видел церемонии обручения, так как была толпа и невозможно было проникнуть в церковь, но я присутствовал при прохождении царской фамилии и мог убедиться в том, что невеста действительно очень хороша собой...

В политике все еще занимаются смертью Максимилиана. Не менее трагична участь бедных кандиотов, которые будут раздавлены. Наше поведение в этом деле самое жалкое. Иногда преступно и всегда бесчестно быть настолько ниже своей задачи.

Ольга Константиновна (1851—1926) — великая княгиня, старшая дочь генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича, внучка Николая I. В июне была обручена, а в октябре 1867 года вышла замуж за короля Греции Георга I (1845—1913), брата императрицы Марии Федоровны.

Когда летом 1867 года Александр II был в Париже на Всемирной выставке, была устроена враждебная манифестация против русского царя. В толпе раздавались крики: “Да здравствует Польша!”. 25 мая/ 6 июня молодой поляк А. И. Березовский выстрелил в царя, но промахнулся.

Мария Александровна (1853—1920) — великая княгиня, дочь Александра II.

Кандиоты, жители греческого острова Крит (Кандия), долгие годы воевали с турками за свою независимость. В июне 1867 года турецкий султан Абдул-Азиз также посетил Всемирную выставку, затем посетил Лондон и Вену. И везде правительства этих стран поддержали Турцию в притязаниях на Крит, развязав тем самым туркам руки в деле подавления восстания киприотов. Как раз этому же вопросу была посвящена и статья Аксакова в возобновленной газете “Москва” от 30 июня 1867 года в защиту кандиотов.

*   *   *

Москва, 7 августа

Ты знаешь, что я в виде развлечения ездил к Троице присутствовать на юбилее митрополита Филарета Московского. Это действительно был прекрасный праздник, совсем особенного характера — очень торжественный и безо всякой театральности. Все подробности этого дня находятся в газетах со списком адресов, речей и т. д. Но что трудно уловимо, когда сам не видел этого — это отпечаток, который придавала всему личность человека, бывшего героем этого празднества. Я был в приемной зале, в двух шагах от креста, перед которым он, стоя почти все время, принимал поздравления и адреса. Маленький, хрупкий, изможденный до последней степени, однако с взором, полным жизни и ума, он господствовал над всем происходившим вокруг него, благодаря бесспорной нравственной силе. — Когда он отвечал, то голос его был едва слышен. Губы шевелились, но слова были подобны слабому дуновению. В виду всего этого прославления он был совершенно прост и естественен и, казалось, принимал все эти почести лишь только для того, чтобы передать кому-то другому — кому-то, чей он был только случайный уполномоченный. Это было очень хорошо. Это действительно было торжество духа. Богослужение было необыкновенно величественно. Я на нем присутствовал в большом соборе Успения, который так же велик, как Московский, в самом алтаре. Шесть епископов служили с тремя митрофорными протоиереями, одним из которых был Рождественский. Внутренность алтаря представляла собой как бы священный улей, блестящие золотые пчелы двигались с густым и таинственным жужжанием. В два часа состоялся банкет, на котором, однако, Филарет не присутствовал. Его кресло осталось пустым — направо светские сановники, налево — десять епископов, прибывших нарочно для присутствия на этом праздновании. Дьякон громовым голосом провозглашал “Многия лета”, когда пили за здравие. Второй тост был за четверых восточных патриархов. А митрополичий хор пел духовные песнопения во все время обеда. Во всех этих подробностях чувствовался отпечаток Восточной Церкви. Это было величественно — и вполне серьезно.