КУДЕЯР - Артамонов Иванович

— Скажи, Фёдор, а много ли ныне вотчин переходит к монастырям?

— Много, государь… Время сейчас такое… Всеми правдами и неправдами монастыри стремятся завладеть землями.

Разговор о грамотах был закончен, но Ване не хотелось покидать палату Фёдора Мишурина.

— Ныне посол ногайского князя предложил мне выкупить отъезжика Семёна Бельского. Бояре заспорили, одни хотят его казнить, другие — встретить с почётом. Скажи, Фёдор, как бы мой отец поступил?

Дьяк задумался.

— Вообще-то Семён Бельский плохой человек. Изменив своему государю, он переметнулся к Жигимонту, чтобы подвигнуть его на Русь. Когда же это Семёну не удалось, он обманул и литовского государя. Сказав, что отправляется к святым, местам в Иерусалим, отъезжик кинулся к турецкому султану Сулейману, а оттуда в Крым. И повсюду он вредил Руси.

— Выходит, его казнить следует лютой казнью?

— Не спеши, государь, казнить людей. Ныне достойных и разумных советников у тебя не так уж много. А Семёну Бельскому в уме не откажешь. Может, и стоило бы привлечь его на свою сторону.

Ване показалось, что Фёдор Мишурин чего-то не договаривает, словно боится поведать ему всё без утайки. Кого он боится? О чём умалчивает?

— Скажи, Фёдор, а много ли у нас ворогов?

— О каких ворогах ты говоришь? Есть вороги иноземные, есть отечественные. Бывают ещё тайные и явные. Много у нас ворогов.

— А как одолеть их?

— Одолевают ворогов по-разному. Одних на поле брани мечом разят, других — мудростью побивают. Отец твой, покойный Василий Иванович, сам на поле брани редко с ворогами встречался. Для этого у него надёжные воеводы были. Куда чаще Василий Иванович одолевал ворогов своей мудростью.

Каждый раз, когда Фёдор Мишурин говорил об отце, глаза Вани начинали блестеть. Ему очень хотелось походить на своего отца, о котором почти все отзывались с почтением.

— Как же можно стать мудрым, Фёдор?

— Мудрым человек становится не сразу и отнюдь не всегда. Есть люди, которые не способны стать мудрыми. Мудр тот, кто обдумывает свои слова и поступки, кто впитывает в себя мудрость книжную. Твой отец, Василий Иванович, всегда приобретал рукописи, наиредчайшие латинские и эллинские книги. Ни у одного государя нет столько рукописей.

Ваня поднялся, чтобы идти в книгохранительницу.

— Прощай, Фёдор, пойду проведаю книгчия Кира Софрония.

Дьяк почтительно склонился перед великим князем.

Проходя мимо кухни, Ваня услышал шум. Двое мужиков несли бездыханное тело поварихи Арины. Лицо её было распухшим, язык вывалился изо рта, фиолетовый рубец виднелся на шее. Следом шла толстая повариха и, всхлипывая, рассказывала:

— И что это с ней подеялось? Словно сглазил кто. Последние дни как бы не в себе была: то заплачет, то словно забудется, и тогда слова из неё не вытащишь. А давеча я послала её в погреб за маслом, она ушла и сгинула — нет её и нет. Говорю Любке: сходи, разыщи Арину-то, куда она там запропастилась? Любка побегла и тут же вернулась с воем, грит — Арина в погребе повесилась. Вот горе-то! И мальца свово, Ванятку, не пожалела, сиротой оставила.

— Рассудительная была баба, не какое-то там перекати-поле, не иначе как сглазил кто, вот разум-то и помутился….

При виде Арины Ваня почувствовал, как тошнота подступила к горлу. Вспомнилась недавняя встреча с ней, её трясущиеся руки.

Да что это творится на белом свете? Не так давно скончалась мать, замучен в темнице Иван Овчина. Стёпке Шумилову палач отрубил голову, а повариха Арина повесилась. Видать, не в шутку расходилась-разгулялась на Руси смерть-старуха, размахалась острой косой, и, словно колосья во время жатвы, валятся в землю люди.

Долго пришлось проболеть Афоне. Лишь на Аграфену-купальницу бабы разрешили ему пойти на торжище, а сами направились на Яузу. Молодёжь ещё месяц назад приступила к купанию, а сегодня старики и старухи закупываются. Вот и Авдотья, опираясь на руку дочери, побрела к реке, благо до неё от их дома рукой подать. Ульяна вновь была на сносях — к осени ожидалось прибавление семейства, потому шла она неспешно, переваливаясь с боку на бок. Добрая улыбка не покидала её лица, — радостно было оттого, что Афоня наконец-то поправился, что новый человечек появится в их семье. Ульяна почему-то была уверена в рождении дочери, долгожданной помощницы по дому, хранительницы домашнего очага.

Вот сейчас выкупаются они в реке, воротится с торжища Афоня, все усядутся за стол, чтобы отведать купальницкой обетной каши из толчённого в ступе ячменя. Остатки её потом раздадут нищей братии.

А самое веселье будет ночью. Старики бают, будто в эту ночь ведьмы и всякая нечисть силу приобретают, а травы — целебность. Потому знающие люди отправляются в леса и луга собирать заветные коренья, а жаждущие чуда — на поиски волшебного Перунова огнецвета. У баб иная забота — не забыть бы загнать на ночь коров вместе с телятами: телята будут сосать маток и не позволят ведьмам их доить. Мужики же запирают на ночь лошадей, чтобы на них ведьмы не ускакали на свою проклятую Лысую гору, где они в эту ночь справляют свой праздник. Для пущей сохранности лошадок на воротах скотного двора надо положить страстную свечу и поставить образок. Коли на следующий день свеча окажется нетронутой, значит, всё будет хорошо, а коли обнаружишь её искусанной — ночью приходила ведьма, отчего скот заболеет.

Солнце в самом зените, теплынь, на душе у Ульяны хорошо, покойно…

Афоня вышел из дома и немного постоял за воротами, одолевая минутную слабость. Ощущение было таким же, как тогда, когда конюший Иван Овчина вызволил его из лап Михаила Львовича Глинского. Такое же над головой синеет небо, а по нему неспешно плывут похожие на лебедей облака, торжественно сияют купола храмов.

На московском торжище глаза разбежались от обилия товаров. В ветошном ряду, что расположился поблизости от древнего Богоявленского монастыря, какой только одежды не продают: шубы заячьи, бараньи, лисьи, куньи, кафтаны, сарафаны, однорядки, портки холстинные, рубашки красные, шитые шёлком. Миновав лавки, в которых торговали одеждой, Афоня повернул направо, к сапожному ряду, где была его собственная лавчонка, купленная на деньги, данные Иваном Овчиной в награду за убийство татарских стражников. Но о том, как они угодили в ловушку, сейчас не хочется вспоминать. К тому же и день нынче весёлый. Бабы, мужики, дети вышли на улицы, творят разные игры, скоморошества, поют песни, пляшут под перезвон гуслей, гудение бубен и завывание сопелей. Зеваки рукоплещут им, подбадривают громкими криками. При виде такого непотребства попы и монахи открещиваются, воротят лики в сторону, а глаза их как бы невзначай косятся на веселящихся.

— Здравствуй, Афонюшка, — улыбчиво приветствовал его сосед по торговому ряду Аверкий, — рад видеть целым и невредимым. А я было заскучал без тебя-не с кем словечком перекинуться.

— И я рад видеть тебя, Аверкий. Седни впервой вышел на торг, и всему-то душа радуется — и ясному солнышку, и крику дитяти, а когда малиновый перезвон колоколов услышал — аж прослезился.

— Много радостей даровал Господь людям, а величайшая из них — радость общения промеж человеками. Говорю о духовном родстве их. Добрым людям надлежит объединяться, дабы противостоять проискам злых людишек. Ты вот четыре месяца в свою лавку не наведывался, и никто её не тронул, ибо мы, купцы сапожного ряда, состоим в единении. Ночью все наши лавки надёжно охраняют лютые псы, бегающие из конца в конец по верёвке, заботятся о нас стража и решёточные прикащики. Вот и души наши мы должны сберечь в единении. Поодиночке каждому из нас легче поддаться искушению, впасть в грех, в гордыню, соблазн.

— Хочу свечу поставить в церкви Параскевы Пятницы за избавление от болести, за сохранение лавки моей. Да пошлёт она милость свою всем добрым людям.

— Благи твои намерения, Афоня, дай облобызаю тебя.

Тут из ближайшего проулка выскочил грязный замызганный мальчонка, крепко зажавший под мышкой пирог.

— Держи ворюгу!

Афоня, едва глянув на беглеца, всё понял.

— Слышь, юнот, прячься в моей лавке. Мальчик недоверчиво глянул на него, несколько мгновений постоял в нерешительности и юркнул в приоткрытую дверь.

Показалась толстая пирожница Акулина.

— Житья от этих ворюг не стало! Где же он? Мужики, вы не видели разбойника, того, который украл мой пирог с вязигой?

— Не видели мы никого, Акулинушка.

— А сколько стоит такой пирог? — спросил Афоня.

— Полденьги потеряла из-за этого ворюги.

— Не печалься, я дам тебе деньгу- половину за пирог, а половину за свечку. Поставь её в церкви Параскевы Пятницы за всех страждущих и голодных.

Акулина переменилась в лице.

— Да не нужны мне твои деньги! На кой они мне? У меня своих денег хватает. И не жалею я вовсе об украденном пироге. А в церковь завтра сама намеревалась идти помолиться за упокой души маменьки, она скончалась год назад. Есть у меня деньги, есть, а твоих не надо.