Итальянский фашизм - Николай Устрялов

Победа умеренных, отмеченная переходом руководства стачкой к назначенному Конфедерацией комитету, была немедленно учтена правительством. Джиолитти демонстративно заявил о своей солидарности с основным лозунгом движения: рабочий контроль. Выступая с речью в Турине, он высказался против узкого эгоизма промышленников и распространился на тему о целесообразности непосредственного привлечения рабочих представителей к делу ведения предприятий: должны же рабочие знать, что у них творится на фабрике, абсолютных монополий не должно быть в экономике, как и в политике. В беседе с американскими журналистами, обосновывая свою линию поведения, он выразил надежду, что рабочие, войдя ближе в дела предприятий, поймут ограниченность возможностей в смысле увеличения заработной платы и тем самым будут осмотрительнее в своих требованиях.

Создалась почва для компромисса. Положение оккупированных фабрик становилось с каждым днем все более и более затруднительным. Прекращалась подача сырья. Скоро автомобильные заводы стали нуждаться в резине, там и здесь истощалось топливо. Сказывалась экономическая абсурдность захвата фабрик без национализации банков. Экстремисты продолжали твердить свое: спасение – в социальной революции; контроль – полумера, бесплодная пока власть в руках буржуазии. Но одновременно наблюдались и признаки усталости, разочарования рабочих масс, тревога за производство, готовность к уступкам. Вожаки движения нащупывали мирный исход, и когда правительство предложило посредничество, оно было ими охотно принято.

15 сентября под председательством самого премьера начались заседания представителей сторон. После оживленных прений и осложнений, после ультиматума рабочих делегатов и энергичного давления Джиолитти на хозяев, соглашение было заключено 19 сентября. Правительство декретом устанавливало принятие принципа рабочего контроля, технического и финансового, гарантировало возвращение всего персонала на места работы и уплату, по особому расчету, за дни оккупации. Заработная плата повышалась на 20% (вместо 60%, как того домогались рабочие). Фабрики возвращались владельцам. Проект закона об участии рабочих в управлении производством должен был быть выработан специальной смешанной комиссией. Референдум 24 сентября 127,904 голосами против 44,513 при 3006 воздержавшихся принял умеренную утверждающую соглашение резолюцию комитета действия металлистов. Фабрики были очищены и нормальная работа возобновилась[25].

Впрочем, правильно ли называть ее «нормальной»? Едва ли. Положение страны продолжало оставаться сугубо тяжелым. Компромисс Джиолитти, предотвратив острый припадок анархии, по существу не удовлетворил ни рабочих, ни предпринимателей. Коммунистическая пропаганда продолжалась и, например, в Турине на общинных выборах обнаружилось даже некоторое полевение настроений рабочей среды: прежние лидеры были забаллотированы и прошли экстремисты. Буржуазия, со своей стороны, не могла сделать выводов из тяжких опытов пережитого и готовилась встретить новые испытания лучше вооруженной. Промышленники не скрывали, что пошли на соглашение лишь подчиняясь правительству, как государственной власти; сами по себе условия 19 сентября были для них неприемлемы.

Государственный организм оставался подорванным в жизненных своих силах. Правительство не выходило из состояния фактического паралича. Стачка и трехнедельная оккупация фабрик лишь усугубила экономический кризис. Обострилась классовая рознь: «можно работать – говорили владельцы – с 10,000 рабочих, но не с 10,000 врагов». Некоторые из них предпочитали бросать свои предприятия. Инженеры и другие специалисты в массе своей также были не на стороне рабочих. Крайности революции отталкивали их от нее. Вообще говоря, интеллигенция в целом переживала сложный процесс психологической реакции. Она отходила и от идеологии революции, и от ее практики. Она чувствовала себя оскорбленной морально и обиженной материально. Страдало ее патриотическое чувство, ущерблялось ее достоинство как группы, привыкшей видеть в себе «элиту». Пролетарии выдвигались, пролетарии процветали, а интеллигенты, отброшенные и смятые жизнью, погружались в угрюмое раздумье о собственной судьбе. Стрелочник зарабатывал нередко больше уездного врача или университетского экстра-ординариуса. Повышение окладов на железных дорогах у высших служащих составляло 100%, а у низших – 900%. Творилась своеобразная переоценка ценностей. Учителя средних школ охотно преподавали в низших, а специалисты отказывались от специальности, ибо квалифицированный труд оплачивался хуже, нежели мускульный. Намечалась своего рода «классовая борьба навыворот» между «угнетаемой» интеллигенцией и «эксплуатирующим» пролетариатом, – все та же война богатых и бедных, только с новым и неожиданным конкретным содержанием. Университеты и политехникумы становились на сторону буржуазных партий: неслыханная в Италии вещь[26].

Производство падало, вместе с ним падала и лира, но зато росли налоги. Начинался отлив итальянских капиталов из промышленности; нередко они норовили уплыть заграницу. Иностранный капитал тоже остерегался Италии: заграница переставала ей верить. Заказы брались обратно; так, например, был аннулирован южно-американский заказ трех подводных лодок. Буржуазные опасения шли рядом с буржуазной ненавистью. Международный капитал естественно настораживался. Италия им расценивалась «как страна очень больших рисков».

Пошли индустриальные и финансовые крахи, банковские скандалы. Правительство выбивалось из сил, предотвращая и покрывая их. Сама собою диктовалась разумная программа: отказ от военного этатизма, внимание к сельскому хозяйству и рост производства в окупающих себя, здоровых предприятиях. Но политика не дружила с экономикой. Правительство ощущало свое бессилие провести спасительные реформы, вытащить ноги из трясины сверх-индустриализма. С другой стороны, продукция не возрастала, а падала в результате социальных потрясений. На местах размножались красные кооперативы, тоже требовавшие казенных субсидий. Их называли «пиявками, сосущими кровь», но и им не отказывала в помощи безвольная, шатающаяся власть. Во имя «права на труд» требовали «государственных работ» – и государство их давало, закабаляясь в дефицитах. Хромая и спотыкаясь, не сообразуясь с собственными данными, спешила итальянская демократия по тряской дорожке прогресса… пока не легла костьми.

«Итальянское государство хочет делать все, и все делает плохо» – жаловались экономисты. Они ошибались: оно не хотело делать всего, но пассивно плелось за событиями. В нем не было ни героической воли к социальному чуду, характерной для русского государства советов, ни здравого смысла и твердой, познавшей себя практичности великих европейских государств. В буйном море разгоравшейся революции оно качалось, словно корабль без руля и без ветрил.

На города надвигалась гражданская война, – упорная, жестокая, беспощадная, отдающая средневековьем. Красные синдикаты хозяйничали повсюду, вытесняя белые организации пополяров. Последние, стремясь потрафить господствующим настроениям, гнули тоже влево и теряли симпатии буржуазных и патриотических кругов, ничего взамен не приобретая: перещеголять левизною социалистов было свыше их сил. В деревнях большевистские элементы тоже сеяли смуту; не прекращались беспорядки, грабежи усадеб, разгромы, уничтожение инвентаря. Казалось, Италия приближается к своему Октябрю.

Военным становилось небезопасно проходить в мундирах по улицам городов. Отовсюду раздавались требования о привлечении к ответственности лиц, вовлекавших Италию в мировую войну. Дошло до того, что военный министр принужден был путем секретного циркуляра предписать начальникам некоторых военных округов сообщить офицерам, чтобы они воздерживались от формы в публичных местах. На долю «буржуазной интеллигенции» тоже доставалось достаточно унижений и неприятностей. Презрение к «буржуазии» достигало таких масштабов, что переносилось даже на буржуазного вида автомобили, которым приходилось опасаться за свои стекла на улицах. Шел натиск на патриотические идеи и чувства; с разных сторон приходили вести об оскорблении трехцветного флага. Как будто красная революция ставила своею целью «девалоризацию Италии». Это было с ее стороны хуже преступления: это была ошибка.

8. Национальная реакция. Первые фашисты.

«С начала 19 года началось какое-то светопреставление… Все говорило о революции, и на самом деле революции было обеспечено большинство; сами противники были готовы примириться с ней… Но революция не побеждала, не осуществлялась… Итальянский пролетариат, казалось, ожидал повторения чудес Иерихона, – а именно гибели буржуазной Бастилии, т.е. капиталистического государства, лишь от действия распеваемых революционных гимнов и развевающихся красных знамен».