Послания - Бахыт Кенжеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
2. «Словно тетерев, песней победной…»
Словно тетерев, песней победнойразвлекая друзей на заре,ты обучишься, юноша бледный,и размерам, и прочей муре,
за стаканом, в ночных разговорахнасобачишься, видит Господь,наводить иронический шорох —что орехи ладонью колоть,
уяснишь ремесло человечье,и ещё навостришься, строка,обихаживать хитрою речьюнеподкупную твердь языка.
Но нежданное что-то случитсяза границею той чепухи,что на гладкой журнальной страницевыдавала себя за стихи,
что-то страшное грянет за устьемтой реки, где и смерть нипочём, —серафим шестикрылый, допустим,с окровавленным, ржавым мечом,
или голос заоблачный, или…Сам увидишь. В мои временаэтой мистике нас не учили, —дикой кошкой кидалась она
и корёжила, чтобы ни бури,ни любви, ни беды не искал,испытавший на собственной шкуреневозможного счастья оскал.
«Запрокинувший голову раб…»
А. Ц.
Запрокинувший голову рабзастывает в восторге. Над нимвиноградные кисти горяттёмно-розовым и золотым.
Хорошо. И свобода близка.Но шестнадцать столетий подрядзвуков варварского языкасторонился имперский закат.
И куда в эти годы ни киньодинокого взгляда – вездеобречённая славе латыньраспростёрта в родильном труде.
Улетел несгораемый дым,ослепив византийских детей.И всю ночь твои пасынки, Рим,голосят на могиле твоей.
«Не горюй. Горевать не нужно…»
Не горюй. Горевать не нужно.Жили-были, не пропадём.Всё уладится, потому чтона рассвете в скрипучий дом,
осторожничая, без крика,веронала и воронья,вступит муза моя – муз́ыкагородского небытия.
Мы неважно внимали Богу —но любому на склоне летоткрывается понемногустародавний её секрет.
Сколько выпало ей, простушке,невостребованных наград.Мутный чай остывает в кружкес синей надписью «Ленинград».
И покуда зиме в угодуза простуженным слоем слойголословная непогодарасстилается над землёй,
город, вытертый серой тряпкой,беспокоен и нелюбим —покрывай его, ангел зябкий,чёрным цветом ли, голубым, —
но пройдись штукатурной кистьюпо сырым его небесам,прошлогодним истлевшим листьям,изменившимся адресам,
чтобы жизнь началась сначала,чтобы утром из рукавагрузной чайкою вылеталанезабвенная синева.
«Ледяной синевой обделённый…»
Ледяной синевой обделённый,лепит дерево слепорождённыйв разумении тёмном своём.Хорошо ему жить, властелинувлажной, серой, фисташковой глины,хорошо ему с Богом вдвоём.
Создавая на ощупь, по звукувоплощение шумного бука,и осины, и мглистой лунына ущербе, он счастлив до дрожи —так творения эти похожина его сокровенные сны.
Двадцать лет уже он, не робея,лепит дупла и листья – грубеенастоящих, но веруя в трудради вечности, в глиняный воздух, —жаль, что даже бездомные звёздыподаянья его не берут.
А учитель его терпеливыйшелестит облетающей ивой,недовольною воет трубой,обещая на обе сетчаткинавсегда наложить отпечаткинебывалой беды голубой.
Нам-то что? Мы и сами с усами.Глина, глина у нас под ногтями,мой читатель, – попробуй отмой.Не ощупать поющей синицы —и томится в трёхмерной темницечервоточина речи прямой.
«Безымянное небо. Зелёнка, и йод…»
Безымянное небо. Зелёнка,и йод, и кармин. Запылённые липыпоредевшим кружком. И пластинка поётдопотопное, то, что могли бы
мы услышать с бобины чудовищногоагрегата и выпасть в осадок,приговаривая «волшебство, волшебство»,на окраине шестидесятых,
в проржавевшей провинции мира, вдалиот вечерней фреоновой волиметрополии, с привкусом чёрной земли,и картошки, и дворницкой соли
на губах. Никого у подъезда. Кривойтополёк, перепаханный дворик.До одышки шатаясь крикливой Москвой,не ищи, торопливый историк,
прошлогоднего снега, когда поделомнадвигается осень немая,и бурлишь, и витийствуешь задним числом,всё предчувствуя и принимая…
«И темна, и горька на губах тишина…»
И темна, и горька на губах тишина,надоел её гул неродной —сколько лет к моему изголовью онанабегала стеклянной волной.
Оттого и обрыдло копаться в словах,что словарь мой до дна перерыт,что морозная ягода в тесных ветвяхсуховатою тайной горит.
Знать, пора научиться в такие часысирый воздух дыханием греть,напевать, наливать, усмехаться в усы,в запылённые окна смотреть.
Вот и дрозд улетает – что с птицы возьмёшь.Видишь, жизнь оказалась длиннейи куда неожиданней смерти. Ну что ж,начинай, не тревожься о ней.
«Куда плывёт громоздким кораблём…»
Куда плывёт громоздким кораблёмлетучий град в бессоннице осенней?То в дерево, то в озеро влюблён,небритый мой зеркальный собеседникпо-рыбьи раскрывает чёрный рот —а я молчу и глаз не подымаю.Так беззаботно радио поёт.А у него мелодия немаяна языке, и в горле белена, —корабль плывёт, сирены молодыесидят на мачтах, жизньещё влажна, ещё легка, ещё она – впервые…
Не за горами ранняя зима.Рассеется туман, сгустится иней.Один умрёт, другой сойдёт с ума,как мотылёк в бесхозной паутине.И человек вздыхает, замерев.Давно ему грозит зима другая,все дни его и годы нараспевна музыку свою перелагая.А из краев, где жаркий водородшлёт луч на землю в реках и могилах,глядит Господь – жалеет, слёзы льёт,одна беда – помочь ему не в силах.
«Расскажи мне об ангелах. Именно…»
Венедикту Ерофееву
Расскажи мне об ангелах. Именноо певучих и певчих, о них,изучивших нехитрую химиючеловеческих глаз голубых.
Не беда, что в землистой обиде мыизнываем от смертных забот, —слабосильный товарищ невидимыйнаше горе на ноты кладёт.
Проплывай паутинкой осеннею,чудный голос неведомо чей, —эта вера от века посеянав бесталанной отчизне моей.
Нагрешили мы, накуролесили,хоть стреляйся, хоть локти грызи.Что ж ты плачешь, оплот мракобесия,лебединые крылья в грязи?
«Давай за радость узнаванья, как завещал один поэт…»
Давай за радость узнаванья, как завещал один поэт,пусть Аргус щерится, зевая, в вельвет застиранный одет.Зима долга, и пир непрочен, в пыли тиснёные тома,и к сердцу тянутся с обочин прохладноглазые дома.
Ответь, дыханьем пальцы грея, что город выверен и тих, стех пор, как пробудилось зренье у трилобитов молодых.Земля влажна, а в небе сухо, но там готовится однадля осязания и слуха непоправимая весна.
И я родимой стороною бродил, ухваченный на крюк,где ночью белою, двойною мой сводный брат и нежный другперемогается в ухмылке, дождём к булыжнику примят,покуда ножницы и вилки в суме брезентовой гремят.
Всей силой скорбного сознанья он помнит, бедный звездочёт,что сон прохожего созданья горючим маревом течёт,и проникает, и бормочет, валдайской песенкой звеня,но оправдания не хочет ни от тебя, ни от меня.
Да и зачем оно, откуда в руке свинцовый карандаш?Ты за один намёк на чудо всю жизнь с охотою отдашь,и птица в руки не даётся, и вера светлым пузырькомв сердечный клапан молча бьётся в скрещении дорог ночном.
«Над огромною рекою в неподкупную весну…»
Над огромною рекою в неподкупную веснуКнигу ветхую закрою, молча веки разомкну,Различая в бездне чудной проплывающий ледок —Сине-серый, изумрудный, нежный, гиблый холодок.
Дай пожить ещё минутку в этой медленной игрешумной крови и рассудку, будто брату и сестре,лёд прозрачнее алмаза тихо тает там и тут,из расширенного глаза слёзы тёплые бегут.
Я ли стал сентиментален? Или время надо мнойв синем отлито металле, словно колокол ночной?Время с трещиною мятной в пересохшем языкенизким звуком невозвратным расцветает вдалеке.
Нота чистая, что иней, мерно тянется, легка —так на всякую гордыню есть великая река,так на кровь твою и сердце ляжет тощая землятамады и отщепенца, правдолюбца и враля.
И насмешливая дева, тёмный спрятав камертон,начинает петь с припева непослушным смерти ртом,и, тамбовским волком воя, кто-то долго вторит ей,словно лист перед травою в небе родины моей.
«Где серебром вплетён в городской разброд…»
