Гарики на каждый день - Игорь Губерман

XIV. Сколь пылки разговоры о Голгофе за рюмкой коньяка и чашкой кофе

У писателей ушки в мерлушкеи остатки еды на бровях,возле дуба им строят кормушки,чтоб не вздумали рыться в корнях.

Он был заядлый либерал,полемизировал с режимоми щедро женщин оделялсвоим заветным содержимым.

Устав от книг, люблю забитьсяв дым либерального салона,где вольнодумные девицысидят, раскрывши рты и лона.

Мыслителей шуршащая компанияопаслива, как бьющиеся яйца;преследованья сладостная манияот мании величия питается.

Сегодня приторно и преснов любом банановом раю,и лишь в России интересно,поскольку бездны на краю.

Горжусь, что в мировом переполохе,в метаниях от буйности к тоске –сознание свихнувшейся эпохибезумствует на русском языке.

Мы все кишим в одной лохани,хандру меняя на экстаз;плывет по морю сытой пьянидырявый циниковый таз.

Не славой, не скандалом, не грехом,тем более не устной канителью –поэты поверяются стихом,как бабы проверяются постелью.

Весь немалый свой досугдо поры, пока не сели,мы подпиливали сук,на котором мы висели.

Застольные люблю я разговоры,которыми от рабства мы богаты:о веке нашем – все мы прокуроры,о блядстве нашем – все мы адвокаты.

Кишит певцов столпотворение,цедя из кассы благодать;когда продажно вдохновение,то сложно рукопись продать.

Такая жгла его тоскаи так томился он,что даже ветры испускалпечальные, как стон.

Мои походы в гости столь нечасты,что мне скорей приятен этот вид,когда эстет с уклоном в педерастырассказывает, как его снобит.

Дай, Боже, мне столько годов(а больше не надо и дня),во сколько приличных домоввторично не звали меня.

Вон либерал во все копыталетит к амбару за пайком;кто ест из общего корыта,не должен срать в него тайком.

В любом и всяческом творцезаметно с первого же взгляда,что в каждом творческом лицеесть доля творческого зада.

Уже беззубы мы и лысы,в суставах боль и дряблы члены,а сердцем все еще – Парисы,а нравом все еще – Елены.

Таланту ни к чему чины и пост,его интересует соль и суть,а те, кто не хватает с неба звезд,стараются навешать их на грудь.

Души незаменимое меню,махровые цветы высоких сказокнещадно угрызает на корнючервяк материальных неувязок.

Обсуживая лифчиков размеры,а также мировые небосклоны,пируют уцененные Венерыи траченые молью Аполлоны.

От прочих отличает наше братствоотзывчивость на мысль, а не кулак,и книжное трухлявое богатство,и смутной неприкаянности знак.

Очень многие тети и дядипо незрелости вкуса и слухаочень склонны томление плотипринимать за явление духа.

Пей, либерал, гуляй, жуир,бранись, эстет, снобистским матом,не нынче – завтра конвоирвозникнет сзади с автоматом.

В себя вовнутрь эпохи сольвпитав и чувствуя сквозь стены,поэт – не врач, он только боль,струна, и нерв, и прут антенны.

Российские умы – в монастыряхзанятий безопасных и нейтральных,а на презренных ими пустырях –кишение гиен и птиц нахальных.

Боюсь, что наших сложных душ структура –всего лишь огородная культура;не зря же от ученых урожаяпрекрасно добивались, их сажая.

Люблю я ужин либеральный,духовен плотский аппетит,и громко чей-нибудь нахальныйсветильник разума коптит.

Много раз, будто кашу намасливал,книги мыслями я начинял,а цитаты из умерших классиковпо невежеству сам сочинял.

Я чтенью – жизнь отдал. Душа в огне,глаза слепит сочувственная влага.И в жизни пригодилось это мне,как в тундре – туалетная бумага.

Друзья мои живость утратили,угрюмыми ходят и лысыми,хоть климат наш так замечателен,что мыши становятся крысами.

Будь сам собой. Смешны и жалкипотуги выдуманным быть;ничуть не стыдно – петь фиалкии зад от курицы любить.

Жаль сына – очень мы похожи,один огонь играет в нас,а преуспеть сегодня можетлишь тот, кто вовремя погас.

Дымится перо, обжигая десницу,когда безоглядно, отважно и всластьроссийский писатель клеймит заграницуза все, что хотел бы в России проклясть.

Невыразимой полон грациии чист, как детская слеза,у музы русской конспирацииторчит наружу голый зад.

Не узок круг, а тонок слойнас на российском пироге,мы все придавлены однойногой в казенном сапоге.

Известно со времен царя Гороха,сколь пакостен зловредный скоморох,охально кем охаяна эпоха,в которой восхваляем царь-Горох.

Я пришел к тебе с приветом,я прочел твои тетради:в прошлом веке неким Фетомбыл ты жутко обокраден.

Так долго гнул он горб и бедно ел,что вдруг узду удачи ухватив,настолько от успеха охуел,что носит как берет презерватив.

Есть у мира замашка слепая:часто тех, в ком талант зазвучал,мир казнит не рукой палача,а пожизненно их покупая.

Я прочел твою книгу. Большая.Ты вложил туда всю свою силу.И цитаты ее украшают,как цветы украшают могилу.

Обожая талант свой и сложность,так томится он жаждой дерзнуть,что обидна ему невозможностьсамому себе жопу лизнуть.

Увы, но я не деликатени вечно с наглостью циничнойинтересуюсь формой пятенна нимбах святости различной.

Я потому на свете прожил,не зная горестей и бед,что, не жалея искры Божьей,себе варил на ней обед.

Поет пропитания радипевец, услужающий власти,но глуп тот клиент, кто у блядидоподлинной требует страсти.

Так было и, видимо, будет:в лихих переломов моментыотменно чистейшие людик убийцам идут в референты.

И к цели можно рваться напролом,и жизнью беззаветно рисковать,все время оставаясь за столом,свое осмелясь время рисовать.

Боюсь, что он пылает даром,наш дух борьбы и дерзновения,коль скоро делается паромпри встрече с камнем преткновения.

Хотя не грозят нам ни голод, ни плаха,упрямо обилен пугливости пот,теперь мы уже умираем от страха,за масло боясь и дрожа за компот.

С тех пор, как мир страниц возник,везде всегда одно и то же:на переплеты лучших книгуходит авторская кожа.

Все смешалось: рожает девица,либералы бормочут про плети,у аскетов блудливые лица,а блудницы сидят на диете.

Умрет он от страха и смуты,боится он всех и всего,испуган с той самой минуты,в какую зачали его.

Сызмальства сгибаясь над страницами,все на свете помнил он и знал,только засорился эрудициеймыслеиспускательный канал.

Во мне талант врачами признан,во мне ночами дух не спити застарелым рифматизмомв суставах умственных скрипит.

Оставит мелочь смерть-старухаот наших жизней скоротечных:плоды ума, консервы духа,поживу крыс библиотечных.

Знания. Узость в плечах.Будней кромешный завал.И умираешь – стучав двери, что сам рисовал.

Ссорились. Тиранили подруг.Спорили. Работали. Кутили.Гибли. И оказывалось вдруг,что собою жизнь обогатили.

XV. Причудливее нет на свете повести, чем повесть о причудах русской совести

Имея, что друзьям сказать,мы мыслим – значит существуем;а кто зовет меня дерзать,пускай кирпич расколет хуем.

Питая к простоте вражду,подвергнув каждый шаг учету,мы даже малую нуждусправляем по большому счету.

Без отчетливых ран и контузийныне всюду страдают без мерыинвалиды высоких иллюзий,погорельцы надежды и веры.

Мы жили по веку соседи,уже потому не напрасно,что к черному цвету трагедиивпервые прибавили красный.

Протест вербует недовольных,не разбирая их мотивов,и потому в кружках подпольныхполно подонков и кретинов.

Сперва полыхаем, как спичка,а после жуем, что дают;безвыходность, лень и привычкаприносят покой и уют.

Везде так подло и кроваво,что нет сомненья ни на грош:святой в наш век имеет правои на молчанье, и на ложь.

Руководясь одним рассудком,заметишь вряд ли, как не вдругдуша срастается с желудкоми жопе делается друг.

Сломав березу иль осину,подумай – что оставишь сыну?Что будет сын тогда ломать?Остановись, ебена мать!

От желчи мир изнемогает,планета печенью больна,гавно гавном гавно ругает,не вылезая из гавна.

Что тому, кого убили вчера,от утехи, что его палачамкофе кажется невкусным с утраи не спится иногда по ночам?

Огромен долг наш разным людям,а близким – более других:должны мы тем, кого мы любим,уже за то, что любим их.

Мы пустоту в себе однаждывдруг странной чувствуем пропажей;тоска по Богу – злая жажда,творец кошмаров и миражей.

Решив служить – дверьми не хлопай,бранишь запой – тони в трудах;нельзя одной и той же жопойсидеть на встречных поездах.

Засрав дворцы до вида хижини жизнь ценя как чью-то милость,палач гуляет с тем, кто выжил,и оба пьют за справедливость.

Мы сладко и гнусно живемсреди бардака и парада,нас греет холодным огнемтрагический юмор распада.

Прекрасна чистая наивностьв том, кто еще не искушен,но раз утративший невинностьуже наивностью смешон.

Прельщаясь возникшей химерой,мы пламенем жарко горим,и вновь ослепляемся верой,что ведаем то, что творим.

Пока на свете нету средствадобро просеять, как зерно,зло анонимно, безответственно,повсюдно и растворено.

Века несутся колесницей,дымятся кровью рвы кювета,вся тьма истории творитсяруками, чающими света.

Когда мила родная сторона,которой возлелеян и воспитан,то к ложке ежедневного гавнаотносишься почти что с аппетитом.

Раньше каждый бежал на подмогу,если колокол звал вечевой;отзовется сейчас на тревогутолько каждый пузырь мочевой.

Скатав освободительное знамя,тираноборцы пьянствуют уныло;из искры возгореться может пламя,но скучно высекать ее из мыла.

Добро – это талант и ремеслостерпеть и пораженья и потери;добро, одолевающее зло, –как Моцарт, отравляющий Сальери.

Зло умело взвинчивает цену,чтобы соблазнить нас первый раз,а потом карает за изменукруче и страшней, чем за отказ.

По обе стороны моралидобра и зла жрецы и жрицытак безобразно много срали,что скрыли контуры границы.

Во мгле просветы светят куцые,но небо в грязных тучах тонет;как орган, требующий функции,немая совесть наша стонет.

Мне здесь любая боль знакома.Близка любовь. Понятна злость.Да, здесь я раб. Но здесь я дома.А на свободе – чуждый гость.

Мне, Господь, неудобно просить,но, коль ясен Тебе человек,помоги мне понять и проститьмоих близких, друзей и коллег.

Когда тонет родина в крови,когда стынут стоны на устах,те, кто распинался ей в любви,не спешат повиснуть на крестах.

Мораль – это не цепи, а игра,где выбор – обязательней всего;основа полноценности добра –в свободе совершения его.

Мне жалко тех, кто кровью обливаясь,провел весь век в тоске чистосердечной,звезду шестиконечную пытаясьхоть как-то совместить с пятиконечной.

Даже пьесы на краю,даже несколько за краеммы играем роль своюдаже тем, что не играем.

Диспуты, дискуссии, дебатызря об этом длятся сотни лет,ибо виноватых в мире нет,потому что все мы виноваты.

Безгрешность в чистом виде – шелуха,от жизненного смысла холостая,ведь нравственность, не знавшая греха –всего лишь неудачливость простая.

Нет! Совесть никогда и никомусмертельной не была, кто угрызался;Иуда удавился потому,что сребреник фальшивым оказался.

Свобода – это право выбирать,с душою лишь советуясь о плате,что нам любить, за что нам умирать,на что свою свечу нещадно тратить.

Если не во всем, то уж во многом(не были, не знали, не видали)мы бы оправдались перед Богом;жалко, что Он спросит нас едва ли.

Сколько эмигрантов ночью синейспорят, и до света свет не тухнет;как они тоскуют по России,сидя на своих московских кухнях!

Сижу в гостях. Играю в этикет.И думаю: забавная пора,дворянской чести – выветрился след,а барынь объявилось – до хера.

Возможность лестью в душу влезтьникак нельзя назвать растлением,мы бескорыстно ценим лестьза совпаденье с нашим мнением.

Хотя мы живем разнолико,но все одинаково, то естьсторонимся шума и крика,боясь разбудить свою совесть.

О тех, кто принял муки на кресте,эпоха мемуарами богата,и книга о любом таком Христеимеет предисловие Пилата.

В силу Божьего повеления,чтобы мир изменялся в муках,совесть каждого поколенияпробуждается лишь во внуках.

В воздухе житейского пространства –света непрерывная игра:мир темней от каждого засранстваи светлей от каждого добра.

Остыв от жара собственных страстей,ослепнув от нагара низкой копоти,преступно мы стремимся влить в детейнаш холод, настоявшийся на опыте.

Рождаясь только в юных, он меж нимискитается, скрываем и любим;в России дух свободы анонимени только потому неистребим.

Те, кто на жизнь в своей страневзглянул со стороны,живут отныне в сторонеот жизни их страны.

О мужестве и мудрости молчаниячитаю я всегда с душевной дрожью,сполна деля и горечь и отчаяньевсех тех, кто утешался этой ложью.

Пылко имитируя наивность,но не ослабляя хватки прыткой,ты похож на девичью невинность,наскоро прихваченную ниткой.

Свихнулась природа у нас в зоосадеот липкого глаза лихих сторожей,и стали расти безопасности радиколючки вовнутрь у наших ежей.

У зрелых развалин и дряхлых юнцов –такое к покою стремление,как будто свалилась усталость отцовна рыхлых детей поколение.

Душа российская немаявсемирным брезгует общением,чужой язык воспринимаясо словарем и отвращением.

Забавен русской жизни колорит,сложившийся за несколько веков:с Россией ее совесть говоритпосредством иностранных языков.

Блажен тот муж, кто не случайно,а в долгой умственной тщетепроникнет в душ российских тайнуи ахнет в этой пустоте.

И спросит Бог: никем не ставший,зачем ты жил? Что смех твой значит?– Я утешал рабов уставших, –отвечу я. И Бог заплачет.

XVI. Господь лихую шутку учинил, когда сюжет еврея сочинил