Чинить живых - Маилис де Керангаль

Госпиталь. Тома наизусть знал каждую пядь огромного холла: океанский простор; пустота, которую надо преодолеть; диагональ по направлению к лестнице, которая ведёт в его кабинет на втором этаже. Но в то утро Ремиж входил в здание, как посторонний, будто пришёл сюда впервые; он был так собран и напряжён, словно сам не принадлежал к этой структуре — как если бы он попал в любой другой, совсем чужой областной госпиталь, не уполномоченный изымать органы и ткани. Проходя мимо стойки, у которой двое молчаливых мужчин с красными глазами, в джинсах и толстых чёрных пуховиках, чего-то терпеливо ждали, он махнул рукой женщине с густыми бровями — и медсестра сразу поняла причину его нежданного визита в выходной: пациент из реанимации объявлен потенциальным донором, — поэтому ответила на его приветствие лишь внимательным взглядом; появление координатора из трансплантологии всегда влекло за собой череду неизбежных событий: услышав от третьих лиц о появлении Ремижа, близкие родственники пациента, ещё не догадывающиеся о том, что здесь готовится, могли бы связать это с состоянием своего ребёнка, брата, любовника; такая новость обрушилась бы на них, как удар бича, как ушат холодной воды, — а это затруднило бы дальнейший ход переговоров.

В своём логове Револь, стоя у письменного стола, протянул Тома медицинскую карту Симона Лимбра и приподнял брови: его глаза расширились, лоб сморщился, — он обратился к медбрату так, словно они всё ещё продолжали вести телефонный разговор: парень девятнадцати лет; неврология показала отсутствие всех реакций, прежде всего реакции на боль; нет рефлексов черепных нервов; зрачок фиксирован; гемодинамика устойчива; я видел мать, отец подъедет в течение двух часов. Медбрат бросил взгляд на циферблат: два часа? Содержимое кофейника, булькнув, вновь оказалось в кружке, которая начала тихо потрескивать. Револь продолжил: я только что запросил первую ЭЭГ, они в курсе; слова прозвучали, как выстрел из пистолета на старте забега; назначив это исследование, Револь дал знать о том, что запустил процедуру законной констатации смерти молодого человека, — для этого можно пойти двумя путями: либо получить результаты ангиографического сканирования — в случае смерти мозга радиография подтвердит, что жидкость не проникла в черепную коробку; либо сделать две получасовые ЭЭГ с интервалом в четыре часа и получить прямую линию, которая и будет означать полное отсутствие мозговой деятельности. Тома, только и ждавший этого сигнала, заявил: мы можем приступать к полной оценке органов. Револь кивнул: I know.[43]

Выйдя в коридор, они разошлись в разные стороны. Револь поднялся в посленаркозную палату, чтобы наконец взглянуть на пациентов, поступивших этим утром; Ремиж вернулся к себе в кабинет, где, не откладывая, принялся изучать документы из зелёной папки. Он погрузился в чтение, сосредоточенно переворачивая страницы: информация, предоставленная Марианной; отчёт скорой помощи; дневные анализы и результаты сканирования, — он запоминал цифры и сравнивал данные. Постепенно он узнавал всё больше и больше о теле Симона. Процесс этот захватил Тома: чем больше он будет знать обо всех этапах затеваемого им демарша, тем быстрее заработает механизм, совсем не похожий на хорошо отлаженное устройство, зубчатые колёсики которого состоят из заготовленных фраз и диагональных черт checklist. Он вступал на terram incognitam.[44]

Закончив, Тома прочистил горло и позвонил в Биомедицинское агентство в Сен-Дени.

Улица безмолвна; безмолвна и однотонна, как недостижимый край света. Беда, катастрофа распространилась на всю местность, на каждую её составную часть, — словно весь окружающий мир приспосабливался к событиям этого утра, прибрежная полоса; поля; фургончик, обклеенный картинками, на полной скорости врезается в столб; капот сминается в гармошку, и молодой человек пробивает головой ветровое стекло; словно весь окружающий мир впитал, поглотил все последствия несчастного случая, слопал все реплики и приглушил затухающие вибрации; словно ударная волна сократила свою амплитуду, растянула её и, выровняв, превратила в самую обычную прямую линию, устремляющуюся в пространство, чтобы присоединиться к мириадам других линий, составляющих всю неистовую силу этого мира, насилие, клубок грусти и руин, смешаться с этими линиями, — и, куда ни кинь взгляд, нет ничего: ни лучика, ни взрыва яркого цвета, золотисто-жёлтого, сочного карминово-красного, ни песни, ускользнувшей из приоткрытого окна, настырный, бьющий по ушам рок; или незамысловатая песенка, припев которой повторяют, смеясь от счастья и немного стыдясь того, что знают наизусть столь сентиментальные слова, ни запаха кофе, ни аромата цветов или пряностей, — ничего: ни малыша с красными щёчками, который мчится вприпрыжку за мячиком или, сидя на корточках и прижав подбородок к коленям, наблюдает за стеклянным шариком, катящимся по тротуару; ни единого крика; никаких человеческих голосов, перекликающихся друг с другом или шепчущих любовные признания; ни плача младенца; ни единого живого существа, подхваченного суматохой дня и занятого в это зимнее утро такими незамысловатыми повседневными делами; ничего, что оскорбило бы своим присутствием страшную беду Марианны, которая движется, как автомат: механическая походка, нетвёрдый шаг. В этот страшный день она тихим голосом повторяет странные слова, не зная, почему они пришли ей на ум; она произносит фразу, не отрывая взгляда от мысков своих сапог, словно вторя приглушённому шуму шагов; ритмичный звук, избавляющий от необходимости думать, позволяющий верить в то, что сейчас ей надо сделать лишь несколько вещей: шаг, потом другой, потом третий, и ещё шаг, — а потом сесть и выпить. Марианна медленно приближается к кафе, которое, как она помнит, всегда открыто по воскресеньям: убежище, к которому она стремится, собирая последние силы. В этот страшный день я молю Тебя, Господи… Она шепчет эти слова без остановки, перебирая слоги по кругу, словно бусины у чёток: как давно она не молилась вслух? Марианна хотела бы никогда не останавливаться, идти и идти.

Она толкнула дверь. В помещении оказалось темно: след минувшей ночи, остывшая зола. Башунг. Вор амфор в глубине бухт.[45] Марианна подошла к стойке и облокотилась на неё; её мучила жажда, но она не желала ждать: эй, есть здесь кто-нибудь? Из кухни появился какой-то тип — он был огромен; хлопковый пуловер облепил тело, словно вторая кожа; потёртые джинсы; шевелюра примята подушкой: да, да, конечно, здесь кто-нибудь есть, — увидев посетительницу, мужчина напустил на себя самый торжественный вид: мисс желает что-нибудь выпить? Джин, голос Марианны едва различим: не голос — вздох. Мужчина причесал волосы пальцами, унизанными кольцами, и ополоснул стакан, глазея на женщину, которую, как ему казалось, он уже видел здесь раньше: как дела, мисс? Марианна отвела взгляд: я пойду присяду за столик. Большое зеркало в глубине зала отразило лицо, которое она не смогла узнать; Марианна отвернулась.

Только не закрывать глаза: считать бутылки, выстроившиеся над барной стойкой; рассматривать стаканы; расшифровывать ценники: «Там, где ещё живёт твоё эхо». Создавать помехи, предотвращать насилие. Преграждать путь картинкам, главным героем которых неизбежно оказывается Симон: они мелькают на предельной скорости, завладевают разумом, набегают волнами, откатывают и постепенно складываются в воспоминания: девятнадцать лет памяти; девятнадцать лет, как один день, наваливаются на неё все скопом. Держать их, не подпускать. Облака памяти закружились в тот момент, когда она говорила о Симоне в кабинете Револя; именно тогда в груди поселилась боль, которую она не способна ни контролировать, ни смягчить: для этого надо просто загнать память в определённый уголок мозга и впрыснуть туда обездвиживающую анестезию — игла шприца, управляемая высокоточным компьютером; но мозг был только мотором, двигателем, запускающим механизм памяти, — саму память порождало всё тело, только Марианна этого ещё не знала: «Целый сезон я прожил в этой черепной коробке».

Ей необходимо подумать, собраться, привести мысли в порядок, а затем сформулировать одну чёткую фразу, которую она скажет Шону, когда тот появится. Она должна говорить вразумительно. Во-первых: Симон попал в аварию. Во-вторых: он в коме, глоток джина; «дрессировщик шпицев, разрушитель акведуков». В-третьих: ситуация необратима — Марианна сделала глоток, пробуя на вкус слово, которое ей придётся произнести: необратима — пять слогов, в которых заключён весь ход событий; слово, которое она никогда не произносила, не признавала, защищая непрерывное движение жизни, саму возможность выкрутиться из любой ситуации; нет ничего необратимого, ничего, привыкла она кричать на каждом углу; она произносила эту фразу легкомысленным тоном, укачивая её, как укачивают человека, которого хотят подбодрить; нет ничего необратимого, кроме смерти; всё лишь временные трудности; и, возможно, она даже начинала кружиться, вертеться; возможно, принималась танцевать. А вот с Симоном всё не так, нет. В случае Симона это необратимо.