Дети в лесу - Беатриче Мазини

Но Том покачал головой.

— Мы будем есть мясо лишь тогда, когда без него совсем никак. Не каждый день. Не такая уж большая радость есть то, у чего когда-то были глаза. И ты не можешь пойти на охоту вместе со мной — ты должна оставаться с ними. Я могу взять с собой Дуду. Глор тоже ничего, он сильный… правда, слишком большой, и терпения у него никакого, будет шуметь. — Том поднял взгляд от огня и посмотрел Хане в глаза. — Мне не нравится убивать. Но я спокоен. В лесу есть и другие звери, на которых мы можем охотиться. В лесу полно зверей. Знаешь, Хана, я думаю, мы справимся. В первый раз я в этом уверен.

Его отвлекло низкое назойливое жужжание какого-то насекомого. Странно — обычно насекомые жужжат на свету, а при наступлении сумерек умолкают. Оглядевшись, Том успел заметить блик от костра на чем-то маленьком, блестящем. Потом все исчезло.

— Справятся — с чем? — спросил Рубен, следивший за разговором. Ночью не было никакой разницы, черно-белый экран или цветной, все равно в темноте все сливалось. Можно было не вглядываться в монитор, а просто слушать. — У них есть какой-то план?

— Думаю, на данный момент план самый простой: остаться в живых и уйти подальше от нас, от Лагеря, — ответил Джонас. — И мне кажется, это уже немало для кучки одиноких детей.

— Они не одинокие, — заметил Рубен. — Они вместе.

— Да, — кивнул Джонас. — Они вместе.

— Знаешь, что мне странно? — сказала Хана Тому на следующий день. — Ты всегда все повторяешь.

— Что?

Они шли впереди. Глор, как всегда, замыкал цепочку. Обычно Хана шла рядом с самыми маленькими, помогая им преодолевать трудные места: иногда приходилось карабкаться по крутому склону или продираться сквозь густой подлесок или колючки — без помощи старших малыши могли разодрать ноги в кровь. Но на этот раз она догнала Тома и пошла с ним.

— Ты все время все повторяешь, вполголоса. Я уже давно это заметила. Сначала говоришь что-то громко, потом повторяешь про себя, словно проверяешь, то ли ты сказал.

Том хмуро покосился на нее.

— Ну и что?

— Ничего. Я не хотела тебя обидеть. Просто это странно. Думаю, я поменяю тебе имя, — заключила она и пропустила его вперед.

Вечером, когда все сидели вокруг костра после ужина из вареных кореньев, которые нагнали на них сон, Хана несколько раз хлопнула в ладоши и поднялась.

— Я решила, что Том, наш вождь, наш командир, не должен именоваться просто Томом — и всё. Это слишком короткое имя для такого важного человека. Ведь это он принес нам книгу, читал нам сказки и убедил нас, что мы должны уйти, — все это было не совсем так, но Том решил не вмешиваться. Хана любила иногда приукрасить действительность. — И он всегда повторяет два раза то, что говорит. Поэтому я предлагаю называть его Том-Два-Раза. Ведь слова становятся сильнее, если их повторить, потому что так мы лучше их понимаем… и лучше понимаем, что именно мы хотели сказать. Но это значит и другое. Том подарил нам наш второй раз, второй шанс прожить нашу жизнь. Не так, как раньше, — в Лагере. Нет, именно нашу жизнь.

Хана слегка поклонилась и замолчала, выжидая. Том молча смотрел на нее снизу вверх. Дети замерли, не зная, что делать дальше. Орла захлопала в ладоши. Остальные неуверенно присоединились к ней. Но эхо аплодисментов быстро растаяло.

— Значит, все мы теперь поменяем имена? — воскликнула Нинне. — Тогда я бы хотела, чтобы меня звали Нина.

— А я буду Эзлин, — отозвался Глор.

— А я — Мило, — подхватил Гранах.

Том только покачал головой: ну, начинается…

— Нет! — Хана повысила голос. — У каждого остается его имя. Исключение мы делаем только для командира. И потом, мы же не совсем поменяли ему имя, мы просто добавили кусочек.

— Тогда можно я буду зваться Дуду-Белка? — не унимался Дуду. — Мне так нравятся белки, они такие юркие…

Хана начала сердиться. Дети совсем разболтались, никакой дисциплины.

— Я же сказала — нет!

На этот раз никто не посмел ей перечить. Все умолкли и просто смотрели на огонь. Через некоторое время навеянный ужином сон взял свое.

— Так трудно привыкать, когда что-то меняется… — заговорил Том, когда все, кроме них с Ханой, уснули. — Вспомни, как долго мы не решались уйти из Лагеря — привыкли. Там было плохо, но мы хотя бы знали, что нас ожидает.

— При чем тут это? — отозвалась Хана. — Сейчас-то у тебя только имя поменялось, больше ничего. И потом, Том-Два-Раза тебе отлично подходит.

— Все равно нужно привыкнуть, — вздохнул он. — Когда ты называешь меня Том-Два-Раза, мне становится не по себе, будто я стал кем-то другим.

— Но ты и стал другим! Ты что, не помнишь? Раньше, когда ты был сам по себе, казалось, что ты всего боишься. Я знаю, что это было не так… но мне так казалось. И ты боялся меня. Теперь ты командир, и ты меняешь нас всех. Ты находишь еду. Заботишься о нас. Так что, хочешь ты этого или нет, но ты стал другим. Тебя теперь в два раза больше, Том-Два-Раза. Даже нет: тебя теперь двое. Тот, что был раньше, и тот, что сейчас.

— Об этом я не подумал, — помолчав, сказал Том — легко, почти радостно.

— Вот видишь? Видишь, что я была права?

— М-м-м… Том-Два-Раза. Том-Два-Раза.

Он произнес это два раза и сам же рассмеялся. И Хана засмеялась с ним вместе.

— А что, мне нравится, — заявил Рубен. — Отличное имя. Но, по-моему, хватит уже об этом… А они долдонят и долдонят одно и то же!

— Они не долдонят. Они спорят. Дискутируют. Это хорошо. От этого работает голова, мозг — знаешь, что это такое? — Джонас постучал по вискам указательными пальцами.

— Угу. Мозги. У меня-то их немного, мне всегда это говорили, с самого детства. Хорошо хоть есть ты. Нас здесь всего двое, это вам не Сгусток, но командуешь — ты.

Джонас озабоченно нахмурился.

— Все же меня что-то беспокоит. Это молчание на Базе… Неужели никто так и не заметил, что они сбежали? Неужели никто не считает медикаменты? Или их раздают просто так, кому попало?

— Мне кажется, если у них что-то остается, они это съедают сами, там, на Базе, — проговорил Рубен. — Тогда и им, хоть ненадолго, можно ни о чем не думать. Мне тоже давали — ну, раньше, когда я только прибыл. А я перепродавал Первопроходцам. Потом кто-то меня засек, влепили выговор и все, никаких таблеток. А жаль. Но ты не переживай: по-моему, никто ничего не заметил. Ты сам сказал — всего восемь детей. Восемь из… восьмисот? Из тысячи? Вчера прислали очередную партию, еще тридцать новеньких. По-моему, их даже не считают. И никто, никто их не ищет. Бедняги.

Джонас подумал о том, какое отчаяние царит снаружи. В последнее время он почти не подключался к Сгусткам в Лагере, а только наблюдал за продвижением беглецов — у него теперь был отличный повод не погружаться в ежедневные мелкие драмы оставшихся. «От каждого из детей, — подумал он, — расходятся волны отчаяния: в центре ребенок, снаружи — осиротевшие родители, разбросанные семьи, бесконечное одиночество. Если, конечно, родители не погибли. А если погибли… может, оно и к лучшему».

Он взглянул на Рубена: грубоватое лицо, водянистые глаза. Сам о том не подозревая, Рубен менялся с каждым днем. Впервые Рубен говорил о детях Лагеря с сочувствием. В конце концов, он ведь тоже Остаток — отвергнутый. «А я? — Джонас посмотрел на свои ладони. — Кто такой я?»

Сегодня Гранах вдруг раскапризничался. Странно — обычно он мало говорил и всегда слушался. Он никогда не участвовал в играх — а дети вновь начали играть: теперь они перебрасывались мячом, найденным в рюкзаке вместе с другими незнакомыми и непонятными вещами. Мяч оказался не таким уж непонятным — все сразу сообразили, что с ним делать. Может, Том подсказал, а может, просто их руки вспомнили то, что заложено во всех детях веками, но до этой минуты пряталось в самой глубокой глубине. Понятно, что в Лагере мячей не водилось.

Как бы то ни было, Гранах, который никогда не играл в мяч — точнее, раз поиграл и бросил, потому что мяч все равно вываливался у него из рук (хуже, чем у малышки Орлы) и из-за этого все его ругали; Гранах, который шел, когда надо было идти, но когда его никто не трогал, понуро сидел сам по себе, думая неизвестно о чем, а может, ни о чем; Гранах, покрытый волдырями, изуродованный неведомыми молниями войны, отчего на него жутковато было смотреть, — взбунтовался. Взбунтовался против самого себя, против своего уродства, своей ненужности. Дети только что закончили есть и молча наслаждались ощущением сытости, не думая о завтрашнем, тем более о послезавтрашнем дне, как вдруг Гранах вскочил на ноги и начал кричать.

Орла, а за ней Нинне закрыли уши руками — очень уж было громко, почти больно. Но остальные, наоборот, прислушались: громко, конечно, но интересно, что же он вопит.

Ну, разобрать получалось далеко не все, но смысл воплей сводился к тому, что Гранаху опостылело быть никем, ничего не знать и не уметь, опостылело быть самым уродливым и ненужным из всех детей, самым ни на что не годным, которого могло бы вообще не быть и никто бы не заметил, так вот, пусть ему найдут какое-то занятие, раз он сам его не нашел, да какое угодно, хоть плести венки, как Орла, — ну и что, что они бесполезные, зато красивые, и те, кого она ими украсила, ходят гордые и улыбаются, пока не увянут цветы. И Гранах тоже хочет что-то уметь, тоже хочет быть особенным. Конечно, все это было изложено не так четко и последовательно и больше походило на спутанный клубок из воплей, вскриков, топанья ногами и других звуков, которые взлетали высоко и терялись в верхушках деревьев…