День независимости - Ричард Форд

А оставляя в стороне эти еще неведомые им обстоятельства, следует помнить и о том, чего они пока не знают о самом доме, и о чреватой будущими печалями уверенности, что узнают они это, лишь когда подпишут все документы, войдут в дом, закроют за собой дверь и поймут: этот дом – их. И немного погодя узнают много чего другого и, возможно, малоприятного, а ведь им не хотелось, чтобы оно – неведомое, но предвкушаемое – дурно сказалось на них или на ком-то из тех, кого они любят. Временами я просто не понимаю, зачем люди покупают дома, да и, коли на то пошло, вообще делают что бы то ни было, содержащее осязаемое вероятие сесть в лужу.

Часть моего служения Маркэмам как раз и сводится к стараниям заполнить такие пробелы. В конце концов, моя задача – внушить клиентам, что они многого не знают и знать не могут, и потому я не сомневаюсь, что после длительных, не приносящих удовлетворения столкновений с реальностью большинство из них начинает трепетать и дрожать от страшных мыслей: да не мошенник ли этот малый? А вдруг он наврет мне с три короба и прикарманит мои денежки? Вдруг этот район вот-вот переведут в категорию криминальных, а на моей улице начнут расти как грибы богадельни и диспансеры для наркоманов? Я знаю также, что единственная серьезная причина «срыва» клиента (помимо его вопиющей глупости или грубости риелтора) – это разъедающее душу подозрение, что агенту наплевать на его желания. «Он просто показывает нам то, что не смог сбыть с рук, и хочет, чтобы оно нам понравилось», или «Мы объяснили ей, чего хотим, а она ни разу нам ничего похожего не показала», или «Он попусту тратит наше время – таскает нас по городу, да еще и пожрать за наш счет норовит».

В начале мая я предложил им меблированную кооперативную квартиру в перестроенном викторианском особняке на Берр-стрит, прямо за Хаддамским театром – со всеми удобствами и крытой стоянкой для машин. Стоила она на 1500 долларов больше, но находилась рядом со школами, да и Филлис смогла бы обходиться без второй машины до времени, когда Джо начнет работать. Однако Джо, ругаясь дурными словами, заявил, что в последний раз жил в «говеной квартирке без горячей воды» в 1964-м, когда был второкурсником «Даквесна», и больше не станет, да и не желает к тому же, чтобы Соня начала учебу в какой-нибудь смурной новой школе в компании богатых, неврастеничных детей из пригорода, а все их семейство обратилось бы в квартирных крыс. Он предпочитает, сказал Джо, навсегда забыть о таком дерьме. Неделю спустя мне подвернулось вполне приемлемое кирпичное, крытое черепицей бунгало на узкой улочке за «Пелчерзом» – не бог весть что, конечно, но въехать туда можно было сразу, арендовав с правом дальнейшего выкупа обстановку и переделав то да се по своему вкусу. Собственно, так мы с Энн, да и многие прочие и жили, когда только-только поженились и считали, что все хорошо, а вскорости будет еще лучше. Джо и смотреть на него отказался.

С начала июня Джо помрачнел, стал мелочным – как если бы жизнь предстала перед ним в новом и решительно неприглядном свете и он надумал обзвестись какими-то защитными механизмами. Филлис дважды звонила мне поздней ночью, один раз в слезах, давала понять, что жить с ним очень нелегко. Она рассказала, что Джо начал пропадать куда-то на полдня, что горшки он теперь лепит по ночам в ателье своей приятельницы, художницы, пьет много пива, а домой возвращается после полуночи. Другая беда: Филлис уверила себя, что он махнул рукой на всю эту чертовщину – переезд, школа для Сони, «Ливридж Букс» – и норовит вернуться к бессмысленной нонконформистской жизни, которую вел до того, как они встретились и проложили «новую тропу к водопаду»[15]. Не исключено, сказала Филлис, что Джо не способен выносить истинную близость, которую сама она понимает как потребность делиться своими горестями и успехами с тем, кого любишь, не исключено также, что попытки купить дом открыли и в ней дверь, ведущую в некие темные коридоры ее души, – заходить в них она боится, да, по счастью, и обсуждать их суть решительно не готова.

Короче говоря, Маркэмы, как это ни печально, столкнулись с пагубным шансом скатиться по социо-эмоцио-экономической наклонной плоскости, которую они полгода назад и вообразить не могли. Вдобавок к тому они – и я это знаю – начали сумрачно размышлять обо всех прочих ошибках, какие совершили прежде, о немалой цене, заплаченной за них, и о том, что больше они ошибаться не желают. Хотя в конечном счете худшее в наших сожалениях – то, что они заставляют нас уклоняться от самой возможности новых сожалений – после того, как до нас смутно доходит, что не следует решаться на поступки, способные испоганить всю нашу жизнь.

Резкий металлический фруктовый привкус пропитывает джерсийский воздух – аромат перегретых двигателей и тормозов, испускаемый грузовиками на шоссе 1, далеко разносится по недобрым проселкам, одним из которых я сейчас еду мимо пышных штаб-квартир нового фармацевтического мира, примыкающих к плодородным пшеничным полям, коими заправляют почвоведы Ратгерского университета.

А за полями раскинулся Мэллардс-Лэндинг[16] (прикидывающийся деревянным колониального якобы стиля рекламный щит изображает двух уточек на бережку), будущие дома его пока что обозначены скудными грудами бетонных плит, голые участки красноватой земли ждут, когда их застелют дерном. Вдоль дороги трепещут оранжевые и зеленые вымпелы: «Открытый образец дома», «Удовольствие, которое вам по карману!», «Строже всего охраняемая тайна Нью-Джерси». Однако здесь еще остались длинные, сооруженные бульдозерами завалы из поваленных деревьев, а с одной стороны дороги, более-менее там, где возникнет центр поселения, тянутся ярдов на двести груды выкорчеванных, обгорелых пней. В четверти мили от дороги, за далекой стеной дважды вторичного леса, все зверье которого уродилось где-то еще, поднимаются в густеющем грозовом воздухе два нефтяных резервуара, их сигнальные огни посверкивают рубинами и серебром, твердя «не подлетать, не подлетать» кружащим в небе чайкам и аэробусам, заходящим на посадку в Ньюарке.

Я в последний раз поворачиваю направо, подъезжаю к «Сонной Лощине» и вижу на кочковатой автостоянке две машины, одна со скучно зеленым вермонтским номером – проржавелая салатовая «нова», позаимствованная Маркэмами у друзей с Невольничьего озера, на бампер ее налеплен забрызганный грязью стикер: «АНЕСТЕЗИСТЫ ВСЕГДА КОЧУЮТ». Риелтор более предусмотрительный, пожалуй, позвонил бы сюда прошлым вечером, поведал выдуманную им «хорошую новость» о неожиданном снижении цены на недоступный прежде дом и оставил сообщение у консьержа, чтобы приманить и помучить Маркэмов. Дело, однако, в том, что я уже немного устал от них за время нашей долгой кампании и впал в настроение не шибко радушное, поэтому я просто останавливаюсь посреди парковки в надежде, что некие эманации моего появления проникнут сквозь хлипкие стены мотеля и погонят Маркэмов к двери – благодарных, извиняющихся, готовых расстаться с задатком в тот самый миг, как на глаза им попадется дом в Пеннс-Неке, о котором я, разумеется, только еще собираюсь рассказать.

Тонкие занавески квадратного окошка домика № 7 и впрямь слегка раздвигаются. Из маленького моря темноты выплывает круглая, скорбная физиономия Джо Маркэма – он вроде бы изменился (хоть и не могу сказать в чем). Физиономия поворачивается, шевелит губами. Я легко помахиваю ладонью, занавески смыкаются, а секунд через пять обшарпанная розовая дверь открывается и Филлис Маркэм выступает в жару непозднего утра неловкой походкой женщины, которая не привыкла толстеть. Я вижу с моего места за рулем, что Филлис слегка изменила медный оттенок своих рыжих волос, они стали и ярче, и темнее, а также соорудила из них пышную, грибовидную «чашу» вроде тех, что по душе бесполым пожилым обитательницам пригородов из разряда «выше среднего». В случае Филлис эта прическа выставляет напоказ ее крошечные уши и словно укорачивает шею. На ней мешковатая юбка-штаны цвета хаки, сандалии и плотный пуловер из мексиканской камчатой ткани, скрывающий немного расползшийся животик. Ей, как и мне, за сорок, не ясно, правда, кто из нас старше, а тело свое она несет так, точно наша планета обзавелась новым грузом истинных горестей, однако знает об этом только она, Филлис.

– Готовы? – спрашиваю я, опуская стекло в окне и улыбаясь только-только задувшему предгрозовому ветерку. Вспоминаю анекдот Пола о лошади и прикидываю, не рассказать ли его, выполнив данное сыну обещание.

– Он говорит, что не поедет, – отвечает Филлис. Нижняя губа ее вроде бы увеличилась и потемнела – уж не дал ли ей Джо этим утром в зубы? Хотя губы Филлис – лучшее, что в ней есть, и куда более вероятно, что Джо порадовал себя, чтобы не думать о бедах реальности, мужской утренней разминкой.

– И в чем же дело? – спрашиваю я, все еще улыбаясь. Жаркий утренний ветер уже несет по земле бумажный сор и песок парковки, а взглянув в зеркальце заднего вида, я вижу, что с запада быстро надвигаются темно-лиловые грозовые тучи, окутывая небо и готовясь вылить на нас большую бочку дождевой воды. Не лучшая обстановка для продажи дома.