Банан за чуткость - Леонид Жуховицкий

Ты — человек и, как всякий человек, хочешь выразить себя. В работе, в любви, в радости. Это твое естественное право.

Но правом этим ты можешь воспользоваться, а можешь и не воспользоваться.

Мой товарищ Жорка воспользовался.

Болезненный и тщедушный, он уехал из южного города в Приполярье, где была возможность заняться именно тем, к чему тянуло.

Он не стал блестящим специалистом, но зато попробовал на ощупь и на зуб работу, которую прежде любил издалека.

Только не надо представлять себе его человеком железной воли, богатырем духа. Нет, он парень скромный до робости, не уверенный в себе, мягкий. В житейском смысле слова человек просто слабый. Эмоции у него слишком часто заглушают доводы разума, и многие его решительные поступки вызваны не умным расчетом, а просто перепадами настроения.

В этом смысле ты куда сильней. Ведь ты умеешь держать в узде свои желания. Так что, пожалуй, в безволии я тебя упрекнул зря…

Человека, стоящего спокойно, житейский эскалатор медленно, но верно тащит вверх. Ты стоишь на своей ступеньке и хоть тоскуешь, но за перила держишься. Жорка со своей ступеньки соскочил, он не хочет вернуться на путь стандартного, но верного успеха.

Может, он еще позавидует твоей ровной судьбе. Но единственная награда, которую Жорка уже получил, — то, что все последние годы он пил жизнь не из блюдечка, а из горсти.

Видишь, М., как сложно? Я могу рассказать тебе про эту судьбу, но рекомендовать ее в качестве примера не могу. Тут уж как знаешь.

Ты заканчиваешь письмо горестным вопросом: неужели и мы, читающие, подумаем, что у тебя в жизни все так удачно складывается?

Не знаю, как другие, но я тебе не завидую. Что завидовать человеку, который без конца откладывает радость на завтра? Ты прав — хорошей такую жизнь не назовешь. Впрочем, будем объективны — и плохой ее не назовешь. Она у тебя посредственная. Тоже невесело.

Ты ищешь причины своих незадач, винишь родителей, покровителей.

Ты пишешь: «Я обращался за помощью к другим…» Конечно, вполне может найтись человек, решительный и бывалый, который совсем по–иному, куда более удачно, вылепит твою судьбу.

Но материал‑то в этом случае останется прежний — пластилин…

ВСЕ ВХОДЯТ И ЗАНИМАЮТ МЕСТА

Этого парня, комсорга большой стройки, мне рекомендовали сразу в нескольких местах, в том числе в областной газете и на радио. И это, честно говоря, меня не слишком обрадовало.

Возможно, думал я, парень действительно умный и работает толково, но слава, даже среднего размера, мало кого делает лучше. И очень уж не хочется в очередной раз увидеть, как со вздохом приподнимается от стола отягощенная заботами и словно бы увенчанная незримыми лаврами голова…

Я пришел в неподходящий момент — у него были дела. Я сел сбоку и стал ждать, пока дела кончатся. Дела, как известно, не кончаются. В конце концов Виктор сказал:

— Еще один последний человек — и все!

Последним человеком оказалась женщина из бригады штукатуров. Дело у нее было такое: хотела идти в вечернюю школу, но там только с седьмого класса, а она и за пятый‑то помнит через пень–колоду. И как тут быть?

Виктор ей сказал:

— По математике я могу с вами подзаняться. Приходите… — Он полистал записную книжку и кончил фразу: — …допустим, по вторникам и четвергам в семь тридцать. Устраивает?

Устраивало.

— А насчет русского и так далее — это придется с кем‑нибудь договориться. Ко вторнику соображу.

Женщина ушла. А Виктор посмотрел на меня и с удовлетворением сказал:

— Все правильно. Так и надо дураков учить.

— Это вы о ком?

— О Викторе Ивановиче, естественно… Представляете, у нас есть курсы подготовки куда угодно: в институт, в техникум, чуть ли не Академию наук. Молодые специалисты преподают на общественных началах. Могли же мы сообразить, что кому‑то и в шестой класс надо готовиться? А теперь вот вторник, значит, плакал мой баскетбол.

Он грустно покачал головой, но тут же утешил меня:

— Ну ничего, математика не проблема, я ее за три недели подготовлю…

Я сказал ему, зачем приехал. Он переспросил с любопытством:

— Личность и коллектив? А у вас на сколько командировка?

— На две недели.

— Может, и хватит… Тема, конечно, гигантская. Помимо всего прочего, надо нам каждый день по часу говорить: может, за две недели до чего путного и договоримся… Между прочим, в порядочном коллективе вот такой штуки, — он показал на стул, где десять минут назад сидела женщина, — быть не может. Все знают, кому что надо. А мы вот пролопушили…

Меня удивило, что он так легко и даже весело согласился заниматься довольно абстрактной на первый взгляд темой. Как‑то после я его об этом спросил. Он ответил:

— Во–первых, интересно: для меня же это хлеб. А во–вторых, тебе ж это надо? Значит, так и так придется заниматься. А самое паршивое — это делать что-нибудь с кислой мордой. Уж если делать, так с аппетитом. Удобней работается, я уж давно убедился…

Чтоб удобней работалось, мы с ним в первый же вечер перешли на «ты».

То, что дальше, — это наши с ним разговоры. Говорил больше он — я спрашивал. А на некоторые вопросы не мог ответить ни он, ни я…

«…Вообще‑то я читал Макаренко, но тогда почему‑то проглядел, мне после одна учительница сказала: знаешь, какой он называет первый признак коллектива? В коллективе человек чувствует себя защищенным. Здорово, а?

Вот англичане, я читал, говорят: «Мой дом — моя крепость». А правильней было бы сказать: «Мой коллектив — моя крепость». По крайней мере, так должно быть. В жизни, конечно, бывает и по–другому…

Вот, например, был случай — я тут первый год тогда работал, еще не в комитете, а на жилстрое, мастером. Был у нас один монтажник, тихий довольно парень лет девятнадцати. Однажды комендант общежития застукал у него в комнате в позднее время девчонку. Тоже наша, воспитательница детского сада. Ну, сам понимаешь: шум, скандал, устроили комсомольское собрание.

В общем, драили обоих, не жалея. Ребята из его комнаты как раз защищали. И его защищали, и ее: мол, любят друг друга — и все. Ну, им тоже досталось: дескать, ложное понимание товарищества, живут по принципу «моя хата с краю»… Помню, одна девушка, маляр, бойко так выступала: мол, приятели — люди равнодушные, поэтому все готовы оправдать, а коллектив строг, но зато справедлив и борется не только против нарушителей морали, но и за них…

Словом, дали и парню и ей по выговору. Те стоят, опустив головы, бубнят что‑то неясное под нос.

А я, помню, сижу и молчу как теленок: и ребят вроде жалко, и ругают их правильно — не мелочно, а с принципиальных позиций… Через неделю оказалось — оба уехали, и паренек этот и девочка его. Между прочим, на билеты им скинулись все те же приятели из его комнаты.

А в прошлом году один наш инженер встретил того парня в Карелии, в Кондопоге. Оказывается, давно уже поженились, дочку растят, учатся оба в вечернем техникуме. Между прочим, ходят по очереди — день она, день он, а то с девчонкой некому сидеть. А потом дома один другому объясняет, что тот пропустил…

И вот я думаю, что тогда для этого парня самым настоящим коллективом были только приятели по общежитию. А мы на том собрании оказались не коллективом, а толпой. Грустно, а приходится признать, никуда не денешься…

…Вот мы говорим: у каждого свой характер, своя психология. Если этого не учитывать, не сумеешь не только нормально работать, но и просто с человеком по-человечески поговорить.

А вот у коллектива характер есть?

Есть, конечно.

И психология своя есть.

И есть во всем этом какие‑то закономерности.

А вот какие?

Знаешь, наши ребята каждое лето работают вожатыми в пионерских лагерях. Студенты областного педагогического и наши комсомольцы, у кого склонность есть. Многим так понравилось — два года работали и на третий просятся.

Вот у этих вожатых прошлой осенью было что‑то вроде теоретической конференции. Попросту собрались и рассказывали друг другу разные истории, которые у них летом произошли, выкладывали свои соображения, выводы.

И что меня удивило? Выступает один и рассказывает, как у него в отряде было несколько нарушителей, «трудных».

Второй выступает — то же самое.

Третья — такая отличная девчонка, маленькая, веселая, заводная, и у нее, оказывается, то же самое…

Ну тут уж я их спрашиваю: а был, говорю, хоть один отряд, чтобы вообще без «трудных»? Подумали немножко, развели руками — не было…

Ну, говорю, а когда сами учились или работали, был хоть один класс, хоть одна группа, или цех, или участок без этих самых «трудных»? Опять, оказывается, не было.

Стали вспоминать — выходит любопытная штука. Есть, допустим, в коллективе двое–трое «трудных». И вот через какой‑то срок либо выгнали их, либо сами ушли, либо удалось, как говорится, перевоспитать. И что же? Проходит несколько месяцев — и «трудными» стали другие.