Симптомы счастья (сборник) - Анна Андронова

Мама в обсуждении имени не участвовала, она с самого начала как-то отстранилась. К роддому на выписку пришла, а домой – только через неделю. Приехала жалкая какая-то, постаревшая. Стрижка неаккуратная, волосы седые в проборе отросли и не крашены. Или это по контрасту с Вероникой так казалось? Принесла дурацкую маску медицинскую и в дверях напялила. «Танечка, я боюсь, как бы не заразить, что-то у меня нос не в порядке. Ну, покажи мне его из твоих рук!»

И получилось так, что Вероника, которая и тогда еще уговаривала сделать аборт, была рядом, а мама любимая, которая вся трепетала в ожидании, – далеко. Вероника, когда хотела, его на руки хватала, советовала, как одеть, завернуть, как кормить. В конце концов, она просто жила с ним в соседней комнате! А мама пришла посмотреть как чужая – глаза на мокром месте, красные поверх маски. И Таня тоже стала плакать, ругаться, совать маме Павлусю: «На, на, возьми, никакого у тебя насморка нет!» Мама не брала: «Нет, нет, что ты? А вдруг заболеет?» И чай пить не стала, пошла домой. Там ревела, наверное, одна. И Таня тоже ревела, обиделась.

Она не помнит уже, хорошо ей было тогда или плохо. Боря еще не уезжал, но его как-то не было все время, что-то было уже не так. Вместе никуда не ходили. Боря на работе, а Таня дома с малышом. Обычная ее компания – свекор со свекровью. Разве так она хотела жить? Тетя Нина, мамина подруга, сразу поставила диагноз – родители заели. «Надо было отдельно жить, разменять хоромы ихние и самим притираться. Пусть сложно с ребенком, ну и что?! А мы как – вообще все сами делали. Мать бы пришла помогла, а то Вероника эта! Знаю я, как они помогают, свекрови-то! Кто она Таньке? Никто. Сама пусть в гости ходит, не командует. Бежать надо от хищницы от этой, Шура! Они за внука ухватились! То не надо им, а то теперь понадобился!» Вероника – она не то что хищница, она другая, не своя. А Павлусю она полюбила, это точно. Да и как его не полюбить было с самого рождения, такого замечательного?

Тетя Нина держалась своей версии: «Шура! Ты не отступайся. Пришла, посидела, Таню отпустила. Ей по магазинам надо прошвырнуться, туда, сюда, к подружкам! Ты что, с ребенком не справишься? Вот помяни мои слова: отделяться им надо, а то останутся каждый при своем – сын при матери, а Танька ни при чем!»

А оказалось все наоборот – Таня при свекрови, а Боря – в свободном полете.

Шура Николаевна к Касинским приходить стеснялась и с Павлусей не оставалась никогда. Все время издалека, с других рук. Он был такой крепкий, румяный, кричал и плакал всегда громко, требовательно. Как его ни заверни, выпутывался из любых пеленок. Улыбался до ушей, смеялся. Подрастал. Таня так его полюбила! «Смотри, какой он маленький, какой кудряш, встрепыш!» Павлуся ползал по ковру, бесконечно повторяя с вопросительной интонацией: «Ма? Ма? Ма?» Таня смотрела на него, и лицо у нее было светлое-светлое, руки прижаты к груди тюльпанчиком, между бровями тонкая складочка.

Бедная девочка, доченька моя. Не успела оглянуться – стала мамой. Уже пропала, уже прикипела: «Мама, посмотри, какие ручки у него, какие пальчики! Павлусенька, посмотри на маму!» И он отвечал опять на ее воркование: «Ма? Ма?» Как котенок к кошке: «Мурн, мурн!» Таня, Таня… Какой была, такой и осталась – узкие бедра, мальчишеские прямые плечи, плотная челка на бочок. И жест этот привычный, любимый – складывать руки на груди, почти у самой шеи. Так страшно за нее, за малыша. За это хрупкое, призрачное счастье. «Отведи, отведи, пронеси…» – шептала Шура, спускаясь от Касинских по лестнице.

Шура родила Таню в тридцать лет, а через три года – Петеньку. Врачи сразу стали говорить, что не жилец, такой он был синий, почти черный. Дома лежал тихонечко в кроватке, ни плакать не мог, ни кричать, сил на это не было. Гости приходили, так незаметно было, что дома младенец. Он вообще жил очень экономно, много спал, ел так мало, что молоко у Шуры периодически кончалось. Они лежали бесконечно по больницам, Таня – на бабушках, быт заброшен. Шура привыкла к казенному бельишку как к своему. Муж Юра привык носить передачи, что-то там сам изобретал, готовил. Приходил с виноватым лицом: «Ну как?» Как будто за сутки могло что-то измениться.

Помочь могла операция, и не одна. Делать пока не брались, очень Петенька был слаб. Надо было наращивать массу тела, а где ее нарастить, когда ел он как птенчик! А в больнице – еще меньше. В больнице он совсем затихал, грустил. Скучал ли он по Тане, по дому, по бабушкам? Вспоминал кота Мурика, говорил со вздохом: «Де тотик…» (где котик). Диагноз – порок сердца – поставили в роддоме. Название у него было жуткое – тетрада Фалло, для Шуры связанное с чем-то неотвратимо надвигающимся и огромным, как поезд, или с чем-то астрономическим. Похоже на комету Галлея.

Выживаемость очень низкая, даже при благополучном исходе операции. Непонятно тогда, что такое благоприятный исход? И неясно, откуда такая страшная болезнь. Все здоровы. Сердечных проблем ни у кого в роду не было. Юрины родственники вообще известны до десятого колена. От старости померли. Его родители до сих пор на лыжах катаются. А Петенькино сердце выросло неправильно. Там, где нужна была стеночка, там стала дырочка, где надо было широко – стало узко. Пока счастливая беременная Шура ходила на работу, крутилась по дому, ела, спала и совершала миллионы и миллиарды привычных действий, невидимое вещество горя проникло в ее живот и нарушило привычный ход сложных процессов.

Может, экология? Юра у себя в институте работал на лазерной установке. Может, это? Но доктор сказал, что по лазеру нет таких данных. Шура узнавала – в Юриной лаборатории у троих сотрудников дети здоровы. А у одного – оба здоровы, и мальчик и девочка.

Приводили Таню. На фоне больных детей она смотрелась как боровик среди опят – тугая, румяная девочка с небесным бантом, в белых колготках на толстеньких ножках. Таня в палату проходить боялась, стояла у порога, на всякий случай держась за бабушкину кошелку. Она махала Петеньке рукой, читала выученные в садике стихи, могла станцевать. Однажды рассказала целый утренник в лицах за всех мальчиков и девочек группы. Она до сих пор помнит, как хлопали. Ей было пять лет.

А Петеньку не помнит, совершенно не помнит. Какой он был худенький, маленький, прозрачный, не мог ходить. Сидел, поджав фиолетовые ножки-палочки, на кровати и тихонько радовался Тане, потому что для громкой радости не хватало в грудке кислорода. Он быстро научился не растрачивать силы – поднимал бровки, вытягивал губы трубочкой, перебирал лягушачьими, уплощенными на концах пальчиками с крупными черными ногтями. Глаза распахивались и блестели. Шура была уверена, что он абсолютно все понимает, хотя врачи в карточке указывали отставание в психическом развитии.

Дети с патологией попроще и полегче в больнице вели себя обычно – плакали, капризничали, боялись уколов. Тяжелые же «порочники», заметила Шура, не жаловались никогда. Они сидели на кроватях или у стен на корточках, как инопланетяне, и смотрели на мир одинаковыми огромными глазами. А в глазах этих была недетская мудрость и мука. А так хотелось, чтобы он ходил, бегал с другими детишками! Шура везде его носила на руках – по коридору и вниз, в справочную, чтобы он видел, как все вокруг устроено, где елочка, где липа, где птичка. На ремешках сандаликов не хватило дырочек, так он был мал и худ, и она сама связала беленькие пуховые носочки с красной полосой.

Когда Таня была маленькая, Шура вела дневник – когда какие зубы, когда стала ползать, когда пошла. «Ташечке один годик, у нас восемь зубиков. Сходили к врачу. Рост – семьдесят четыре сантиметра, вес – ровно десять килограммов. Прививки перенесла хорошо…» К тем записям Шура при Петеньке не обращалась, было больно читать, на сколько обгоняли Танины зубки и налитые попки, сколько Петенька недобирал граммов и даже килограммов. У него вместо дневника была медицинская карточка.

Что бы Шура только ни сделала, чтобы он поправился! Она бы сделала все! Она бы… Она могла бы отдать Таню, отдать кому-нибудь крепенькую здоровую Таню и никогда больше не видеть ее. Только бы Петенька был жив, только бы приезжий профессор согласился на операцию, несмотря на недобор массы тела…

И профессор согласился. Шура Николаевна забыла его фамилию, сохранилось только имя, как у ее отца – Николай Игнатьевич. Петенька в тот день уснул, измученный после обхода: «Баи-баи, мама, Петя баи». Шура немножко его покачала, поправила одеяльце, он дышал чуть-чуть хрипловато, но так и раньше бывало, на лобике прилип потный завиток. Она подняла у кровати сетку, соседки, если что, все на месте, и побежала на боковую лестницу звонить. Там между этажами был телефон-автомат. Юра уехал в Ленинград на конференцию, оставил специально телефон гостиницы, чтобы дала знать, как решится с профессором. Шура решила, что сейчас время обеда и можно попробовать через маму из дома застать. Пока очередь, пока дозвонилась. Мама обрадовалась, сказала, что сейчас же начнет дозваниваться и передаст, чтобы Юра сегодня же, ну, в крайнем случае завтра выезжал домой.