История инквизиции - А. Мейкок

Совершенно к другому типу разума альбигойская ересь и относилась по-другому. Я говорю о его эпикуреизме. Уверенные в получении «consolamentum», «верящие» ничего не боялись, потому что им уже обещали вечное блаженство. Таким образом, в течение жизни они могли делать все что угодно, игнорировать общепринятые правила поведения, драться, копить богатства и есть любую пищу. Такое отношение было просто reductio ad absurdum с точки зрения католиков, возмущавшихся поведением раскаивающихся на смертном одре. Прямое приглашение к лицемерию. Короче, так рьяно восторгаясь суровостью «идеальных», альбигойская ересь практически лишила «верящих» всех норм морали. А философия, которой можно вертеть как угодно для того, чтобы оправдать тот или иной грех, всегда найдет последователей.

Однако именно эта сторона их учения, в которую входит «endura», восхваление и поощрение самоубийства, представляет собой наиболее сложную проблему. Вероятно, некий полуответ можно найти в абсолютно логичном характере средневекового ума. Генри Адамс замечает, что в Средние века «у слов были такие же точные значения, как и у цифр, а силлогизмы представляли из себя ограненные камни, которые нужно было только положить на место для того, чтобы достичь определенных высот или выдержать какой угодно вес».[45] Великие средневековые ученые были одними из самых «точных» мыслителей, когда-либо живущих на земле; они обладали – что практически нереально в таком веке, как наш – удивительной свободой мышления и способностью мгновенно выстраивать философскую концепцию, а также силой следовать своим убеждениям, соответствующим логическим выводам. Некоторые из ранних последователей святого Франциска, восторженно принявшие мысль о необходимости вести нищенский образ жизни и об отказе от материальных благ, бросились в крайность и поспешили осудить все виды собственности. И, возможно, если уж вам удалось убедить человека в непристойности всего материального, вы увидите, что он готов зайти как угодно далеко, высказывая свою ненависть и презрение к нему.

Католическая церковь никогда не могла оказывать существенное влияние на экстремизм, но всегда признавала, что даже логический экстремизм – вещь опасная. Это признавали и альбигойцы. Вы не могли бы ожидать, что секта, целью которой, по сути, было уничтожение человечества, могла обрести такую силу и столь длительное влияние, если, разумеется, вы бы относились к ее учению серьезно. Вы не могли бы объявить, что деторождение – худший из грехов, а потом заявлять, что у вас есть послание ко всем поколениям людей.

«В результате этого, – удачно замечает Турбервиль, – учитывая, что отличительной чертой секты была ложь, – она стала проповедовать недостижимый идеал, признавая, впрочем, что он недостижим; а потому она предложила некий компромисс, не вяжущийся с основной догмой ее учения, который, однако, помог ей существовать дальше».[46]

Фактически все это было чудовищным. По своей сути секта не могла быть привлекательной для человеческой натуры. Так что ей оставалось лишь поощрять лицемерие, на котором она, собственно, и построена. Если, наконец, мы захотим сформулировать причины столь длительного существования секты, то должны будем выделить три основных. Первая – довольно несерьезная – состоит в незамечании противоречий, без которых не обходится ни одна социальная система. Вторая – в ее аскетической привлекательности, в преувеличенном презрении к материальному, в стремлении к чистому духу. И, наконец, третья – пожалуй, наиболее существенная – в неприкрытом отвращении к богатствам Католической церкви и царящей в ней коррупции, к ее посулам обрести новую духовную жизнь после смерти, в предполагаемой истинной Церкви Христовой.

Конечно же, ересь никогда не имела особой силы на севере. В 1139 году Иннокентий II, возглавляющий Второй Вселенский церковный собор (Латеранский), создал важный прецедент, призвав светских принцев помочь Церкви в подавлении ереси. В результате пять папских Церковных соборов в течение шести лет отлучали еретиков от Церкви. В 1163 году Церковный собор Тура постановил, что «если эти негодяи будут пойманы, то светские власти должны запрятать их за решетку и конфисковать их имущество». Однако все эти заявления и призывы были обращены, главным образом, к влиятельной знати южных королевств – Арагона, Лангедока и Ломбардии, – где ересь практически не встречала отпора.

На севере дела обстояли иначе. То тут, то там вспыхивали протесты против нее, сопровождавшиеся сжиганием еретиков и их повешением. Что еще более важно, сжигание еретиков на костре постепенно становилось обычаем. Без сомнения, люди были настроены против еретиков и готовы были безжалостно уничтожать их. И все же светским властям в то время еще не о чем было тревожиться. Да, еретики сильно донимали их и раздражали, однако ересь в конце концов была делом Церкви, а не государства. Светские власти не видели ничего предосудительного в организации и количестве еретиков, а потому не считали нужным как-то реагировать на их существование и думать о спасении общества. В течение почти двухсот лет после экзекуции в Орлеане ни одно северное государство не сделало ни единого шага в борьбе с ересью. Правда, было одно исключение. И этим исключением, что любопытно, была Англия.

Похоже, в 1166 году большое количество альбигойцев прибыло в Англию из Германии, и они принялись вербовать там себе приверженцев. Впрочем, долго это делать им не удалось. Едва Генрих II узнал об их приезде в Англию, как тут же приказал привезти их на Церковный собор в Оксфорде. Их обвинили в ереси, заклеймили раскаленным железом, публично избили и изгнали из города. Жителям запретили пускать их к себе в дома и помогать им. Единственная обращенная ими женщина испугалась угроз и тут же отреклась от их учения. Все без исключения наказанные альбигойцы умерли от холода и голода в дикой местности. Это было первое и должно было стать последним появлением ереси в Англии. Позднее, в том же году, присяжные Кларендона объявили закон, согласно которому, имущество всякого человека, давшего приют еретику, должно было быть уничтожено.[47] Так Англия стала первой европейской страной, законодательство которой предусматривало наказание за ересь.

Глава 3

Лангедок и крестовый поход

Совершенно иначе обстояли дела на солнечной земле южной Франции; перемены там были очевидными и удивительными. Причем разница существовала не только в декорации сцены, но и в самой атмосфере. К слову сказать, в некоторой степени так же обстоят дела и сегодня. Разве француз-северянин не скажет вам, что жители юга шумны, хвастливы и весьма неумны? Разве в общепринятых правилах поведения северян не сквозит презрение к пылким и несдержанным южанам? Хотя маршал Фош родом из Французских Пиренеев; революционный гимн пришел из Марселя, а знаменитое прованское имя Де Кастельно появилось на страничках истории Франции в дни правления графа Раймонда IV Тулузского и гремело на всю Францию вплоть до современной битвы при Марне. Так что главное различие – в темпераменте. Но, как это нередко бывает, люди склонны преувеличивать подобные различия, обращать на них особое внимание, несмотря на то что могут считать их весьма расплывчатыми или даже несуществующими, но которые, однако, точно отражают особенности характера человека. Собственно, у нас тоже есть подобная теория, согласии которой шотландцы не имеют чувства юмора, а ирландцы не способны логически мыслить. Никто не относится к этим утверждениям всерьез. Но тем не менее они считаются весьма полезными при описании людей, а вот это уже довольно трудно понять.

Так же обстоят дела в случае с Лангедоком и французскими южанами. Разница в общественной жизни по обе стороны от Севенн бросается в глаза даже случайному путешественнику, а в то время, о котором мы пишем, эта разница была особенно заметна, причем ее с готовностью признавали и северяне и южане. Нации французов, какой мы ее себе представляем, даже теоретически не существовало до правления Филиппа Справедливого, и лишь после Столетней войны она обрела смутные очертания.

Римские традиции в Лангедоке

Задолго до великих дней Империи в Лангедоке были свои города, своя внешняя торговля, свое могущественное городское управление – словом, это была настоящая городская цивилизация, развитая даже больше, чем Средняя Азия во времена святого Павла. Нарбонна процветала за много лет до появления Юлия Цезаря. Огромная бухта Марселя была полна судов из Констайтинополя, Карфагена и Ближнего Востока, а ведь город все еще был колонией республики. Примечательно, что торговля на Средиземном море не прекращалась даже в долгие годы ночного кошмара Темных веков. Марсель всегда был одним из самых многоязычных городов. В годы республики в нем жило много греков; особенно много их было в среде торговцев. И все же это был первый и последний римский город. Ни одна часть Европы не была так похожа на Рим и не напоминала так имперскую систему, как эта узкая полоска побережья между дельтой Роны и Пиренеями. Здесь больше великолепных триумфальных арок, мостов и акведуков, цирков, дорог и даже мощеных улиц Римской империи, чем в Италии.