Вафельное сердце - Мария Парр

— Ты можешь увидеть ее еще один раз, если захочешь, — сказала мама.

Я еще никогда не видел мертвого человека. Но во вторник я увидел мертвую бабу-тетю. Я очень боялся. Лена сказала, что у всех мертвецов синие лица, особенно если они умерли от инфаркта. Мина с Магнусом тоже, по-моему, боялись. Одна Крёлле хохотала у папы на руках.

Но оказалось не страшно. Баба-тетя не была синей. Она выглядела просто спящей. Мне показалось, что она сейчас откроет глаза, я даже подумал: не было ли все это умирание ошибкой? Я долго стоял и смотрел на ее веки. Они не шевелились. А вот бы она подняла их, посмотрела на меня и сказала: «Голубчик мой Трилле, какой ты красавец!» Я принарядился, хотя баба-тетя и не могла теперь меня видеть.

Уходя, я дотронулся до ее руки. Она была холодная. Почти как снег. Совершенно неживая.

В четверг были похороны, но на похоронах я уже несколько раз бывал. И Лену все-таки взяли. Она ведь тоже знала бабу-тетю. На похоронах она скучала, по-моему. А я не смог заплакать.

— Теперь баба-тетя на небе, — сказала мама, когда мы приехали домой.

В это плохо верилось, потому что гроб опустили в могилу на кладбище.

— Дед, а правда, что баба-тетя на небе? — спросил я позже.

Дед сидел в кресле-качалке в своем парадном костюме и смотрел перед собой.

— Это ясно как день, дружище Трилле! Теперь у ангелов отличная компания. А мы тут…

И больше он ничего не сказал.

В Щепки-Матильды загоревали. Все начало декабря было тихим, странным, полным букетов цветов. Мы оплакивали бабу-тетю. В конце концов Лена шваркнула нашей входной дверью и сказала, чтобы я немедленно, черт возьми, выходил играть в снежки. У меня ведь, кажется, нет сотрясения мозгов?

Она парилась в своем зеленом комбинезоне и была злее некуда.

И мы долго играли в снежки, я и Лена. Это было хорошо. Потом я хотел зайти к Лене, потому что давно у нее не бывал.

— Тебе нельзя, — жестко сказала Лена.

Я ужасно удивился, но у моей соседки было такое решительное лицо, что я не стал больше спрашивать. Может, у нее там огромный подарок на Рождество, и это тайна?

А потом было Рождество, и в этом году тоже, но все было не так. Потому что баба-тетя не приехала в гости, и никто не сидел на ее месте за столом, никто не складывал аккуратно упаковочную бумагу со словами, что грех такую красоту выкидывать, никто не пел дрожащим старческим голосом, когда мы водили хоровод вокруг елки, и не она, а мама собрала нас у вертепа, чтобы прочесть рождественские евангелия. И я не получил в подарок свитера. Ну надо, чтобы человек огорчался из-за этого?!

Поздно вечером пришла Лена поздравить всех с Рождеством. Мы поднялись к окну канатной дороги. Я заметил, что шторы в Лениной комнате наглухо задернуты. Чего ж такого мне нельзя видеть? Я получил от нее в подарок совершенно обычные гетры, так что дело не в этом. Последний раз я был у них почти две недели назад.

— Небеса, они над звездами? — спросила Лена раньше, чем я успел задать ей свой вопрос.

Я посмотрел на небо, кивнул и сказал, что думаю, да. И теперь где-то там гуляет баба-тетя вместе с ангелами и Иисусом. Она наверняка подарила всем вязаные свитера на Рождество.

— Так что они теперь почесываются, особенно между крыльями, — сказал я. — Ну, ангелы.

Но Лена не готова была сочувствовать им.

— Зато едят вафли, — сказала она как отрезала.

Потом я вспомнил, что забыл Лене кое-что рассказать.

— Я получил наследство. Мне разрешили взять из дома бабы-тети одну вещь, которая будет только моя.

— Ты мог выбрать любую вещь? — уточнила Лена.

Я кивнул.

— И что ты выбрал? Диван?

— Я выбрал Иисуса. Он висит у меня над кроватью. И я могу не бояться.

Лена долго молчала. Я думал, она будет издеваться, что я не выбрал диван или что-нибудь такое, большое и настоящее, — но нет. Лена только уткнулась носом в стекло, и лицо у нее делало странные гримасы.

САМЫЙ ГРУСТНЫЙ ДЕНЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ

Я думал, что раз уж умерла баба-тетя, то теперь пройдет много-много времени, прежде чем снова случится какое-нибудь горе. Но вышло иначе.

— Как ты, Трилле-бом? Держишься? — спросила мама в третий день Рождества. Она присела рядом со мной, когда я намазал себе хлеб паштетом и собрался поужинать.

— Хорошо, — сказал я и улыбнулся.

— Да уж, мальчик мой, одиноко тебе будет, когда Лена уедет, — сказала мама нежно.

Кусок хлеба умер у меня во рту.

— Кто уедет? — спросил я не дыша.

Мама смотрела на меня, как будто не верила своим глазам.

— Лена не сказала тебе, что они уезжают? Они уже несколько недель пакуют вещи!

У мамы сделался несчастный и испуганный вид. Я пытался проглотить кусок, но он лежал во рту и не двигался. Мама взяла мою руку и крепко ее сжала.

— Трилле, малыш мой, сыночек… Так ты не знал?

Я помотал головой. Мама еще крепче сжала мою руку и рассказала, хотя я не произнес ни звука, что мама Лены должна доучиться полгода в школе искусств, которую она бросила, когда Лена родилась. Недавно маме сообщили, что она может доучиться в этом году, поэтому они переезжают в город. Они будут жить неподалеку от Исака. И как знать, может, у Лены скоро появится хороший папа.

Я сидел с паштетом во рту, не в силах ни проглотить его, ни выплюнуть. Куда это Лена уезжает? Как она может уехать, даже не сказав мне? Я бы так никогда не сделал!

Я видел, что мама ужасно-ужасно огорчилась из-за меня. И было из-за чего!

Так вот почему Лена не впускала меня в дом! Я встал так резко, что опрокинулся стул, влез в башмаки Магнуса, проходя через наш дурацкий пролом в изгороди, отшвырнул ветку. Было так темно, что я споткнулся на Ленином крыльце, и паштет попал не в то горло. Откашливаясь и исходя злобой, я распахнул дверь, как обычно делает Лена, и ввалился в дом.

Все было заставлено картонными ящиками. Из-за одного из них удивленно выглянула мама Лены. Мы стояли и смотрели друг на друга. Вдруг оказалось, что мне нечего сказать. Странные коробки кругом. Ленин дом перестал быть похож сам на себя.

Лена сидела на кухне и не ела свой ужин. Я подошел к ней вплотную. Я собирался орать и топать ногами, как она сама всегда делает. Я собирался крикнуть так, чтобы эхо разнесло полупустую кухню, что так не поступают, нельзя уезжать, не сказав об этом! Я даже открыл рот, но не смог. Лена тоже была сама на себя не похожа.

— Ты уезжаешь? — шепнул я.

Лена отвернулась и посмотрела в окно. В нем отражался я. Мы смотрели друг на дружку темном окне, а потом Лена встала и проскользнула мимо меня. Зашла в свою комнату и тихо закрыла дверь.

Ленина мама выронила все, что держала в руках.

— А ты не знал, Трилле? — спросила она, и вид у нее стал еще более несчастный и испуганный, чем у моей мамы. У нее в волосах зацепился кусок скотча. Она перешагнула через коробку и обняла меня двумя руками.

— Все это ужасно! Но мы будем часто-часто приезжать в гости. Даю слово. И город совсем близко.

Остаток недели я и Лена сидели по своим домам.

— Ты не хочешь пойти поиграть с Леной, пока она не уехала? — много раз спрашивала мама.

Похоже, во всем мире один я понимаю Лену. Конечно, мы не могли теперь играть.

В Новый год у нас дома устроили прощальную вечеринку, наготовили кучу вкусной еды, пускали ракеты. Исак приехал тоже. Я не мог говорить ни с ним, ни с Леной. Она, кстати говоря, тоже ни с кем не разговаривала. Весь вечер она сидела и смотрела сердито — рот был как черта. Он округлялся только, когда дед ставил пальцы ей на щеки и нажимал, чтобы всунуть ей в рот конфету.

Когда пришла грузовая машина, я встал у окна канатной дороги и смотрел, как грузчики, Ленина мама и Исак выносят из белого домика коробки. В последний момент вышла Лена. Я думал, им придется тащить ее, но она вышла сама и села назад в машину Исака. Я понял, что мне надо спуститься вниз, но сперва я зашел к себе и снял со стены Иисуса.

Лена не посмотрела на меня. Между нами было толстое стекло машины. Я постучал и даже удивился, когда она опустила стекло. Узкой щели как раз хватило для того, чтобы я просунул в нее Иисуса. И чтобы я сумел сказать в нее «пока». Но, видно, она была недостаточно широка, чтобы Лена ответила.

— Пока, — прошептал я еще раз, но Лена лишь крепко потянула на себя мою наследную картину и еще сильнее отвернулась от окна.

И они уехали.

В тот вечер мне было так грустно, что я вообще не знал, как жить дальше. О том, чтобы заснуть, и речи не было. Папа понял это, потому что поздно вечером он поднялся ко мне. С ним была гитара.

Я ничего не сказал. Присевший рядом папа тоже молчал. Он спел «Трилле-тилле-бом», как в детстве. Это лично моя песня, папа написал ее специально для меня. Спев ее, папа сказал, что сочинил новую песню специально для меня, эта песня дня называлась «Грустит папа, грустит сын».