Спасти убийцу - Петр Немировский

Помню, однажды я задумал сделать ремонт в бабушкиной квартире, решил покрасить стены и двери. Принес инструменты и краску, пол застелил газетами – «Правдой», «Известиями», «Комсомолкой». Несколько газет разложил у наружной двери, на лестничной площадке, чтобы повсюду не разносить грязь.    

Приступил к работе. Вдруг в комнату вбегает бабушка Мура – вся бледная, перепуганная: «Ты в своем уме?! Ты что, не понимаешь, что этого делать нельзя?!» Оказывается, она увидела в коридоре на полу расстеленные газеты. Какой ужас! Соседи увидят и донесут. А на дворе-то был не 37-й год, и не 52-й, а 2000-й…          

Доктор Ася так же, как и бабушка Мура, прошла советскую школу политического воспитания. К тому же ее наставником был врач, выживший в ГУЛаге.

Нужно помнить и то, что даже в относительно мягкие советские времена психиатрия находилась под неусыпным надзором Органов. На врачей заводились досье, стукачами в больницах становились даже няньки и санитары; диссидентов закрывали в «психушки», но туда же, между прочим, попадали порой и партийные, и государственные чиновники разного ранга, нуждавшиеся в лечении. Известные актеры, писатели… Словом, у Органов имелось немало причин держать психиатров под строгим надзором.      

Стоило мне завести с доктором Асей разговор о современной российской политике, о новом отвратительном явлении под названием путинизм (заметьте: на русском языке – в американском госпитале!), как ее взгляд становился тревожным, она тут же вставала и плотно закрывала дверь своего кабинета…

При этом доктор Ася никогда не поступалась своими профессиональными принципами и была, как говорится, женщиной не робкого десятка. Некоторые пациенты рядом с ней – низенькой, хрупкой – выглядели гигантами. Были среди них и озлобленные, и крайне истеричные, и недавно вышедшие из тюрем. В шрамах, наколках. Требовали у нее рецептов на наркотические таблетки, в ее кабинете ругались, матерились***. Но, оставаясь с ними тет-а-тет, она находила подход к любому. С одними разговаривала мягко, других – жестко ставила на место.

xxx

Однажды она собиралась в отпуск. Я дал ей компакт-диск с десятисерийным фильмом «Идиот», который недавно посмотрел. Мне было интересно услышать ее мнение.

Вернувшись из отпуска, доктор Ася пригласила меня к себе в кабинет. По ее словам, фильм произвел на нее такое сильное впечатление, что она взяла роман и прочитала его снова:

– В последний раз читала «Идиота», наверное, лет десять назад, – призналась она.

Затем стала разбирать персонажей и, восторгаясь гением Достоевского, указывала на поразительную точность писателя в изображении поведения своих «психиатрически нестабильных» героев. Проанализировав симптомы, поставила диагнозы Настасье Филипповне, Рогожину, князю Мышкину, генералу Иволгину…  

– Вы, Герман, обратили внимание на навязчивую дотошность князя Мышкина? Это же типичная черта эпилептиков. А Рогожин? Он ведь тяжелейший психопат! – и такпо всем героям.   

Признаюсь, такого разбора романа я не встречал ни в одной книге о творчестве Достоевского.

Закончив этот литературный обзор, доктор Ася неожиданно промолвила:

– А все-таки как он ее любил…

– Кто? – не понял я.

– Князь Мышкин Настасью Филипповну. Любил ее безумно, безумно! Не будь на свете такой любви, наш мир давно бы развалился... Ах! – и доктор Ася, тряхнув головой, вытерла навернувшиеся на глаза слезы.                         

Эпилог

Припоминаю еще одного «ку-ку»-пациента, с которым я столкнулся, когда работал в клинике в Бронксе. Это был шестидесятитрехлетний еврей из Одессы. Когда-то он уехал по контракту сначала в Австрию, потом в Штаты. Одаренный пианист, он одно время входил в состав оркестра Нью-Йоркской филармонии. Имел семью, жил счастливой, обеспеченной жизнью. Еще с юности баловался марихуаной и пробовал кокаин. Неизвестно, в силу каких причин, – наследственность, наркотики, или и то, и другое, – к пятидесяти годам у него развилась шизофрения, причем в такой быстрой прогрессии, что в пятьдесят три он с острым психозом в первый раз попал в сумасшедший дом.

В нашу клинику он пришел уже хроником, с историей многих госпитализаций, арестов и принудительных лечений. Нечесаный, небритый, от его одежды исходил очень дурной запах. У него были галлюцинации – он слышал голоса. Он был уверен, что врачи, полиция, соседи в доме – все против него. Но почему-то со мной он был откровенен, сквозь его бред, страхи и галлюцинации порой прорывался человеческий голос:

– Я умер тогда, когда перестал чувствовать музыку. Понимаешь, Герман... – он устремлял на меня свои большие, навыкате глаза. – Я мог еще играть, играть Шопена и Баха, мог играть и по нотам, и по памяти: «Ти-ра-ла-ла», – он перебирал в воздухе своими пальцами с грязными ногтями. – Но я уже не чувствовал. Я нажимал клавиши, слышал мелодию, но не чувствовал музыку. Я стал больше курить траву и чаще нюхать кокаин, надеялся таким способом вернуть свои угасающие чувства. Поначалу это помогало, но потом от травы и кокса становилось еще хуже. Я начал слышать непонятные голоса. Страшная болезнь… – он сильно, словно желая причинить себе боль, чесал свои курчавые слипшиеся волосы, и на его глазах выступали слезы. – И с женщинами тогда у меня началось то же самое – я перестал чувствовать женщин. Я занимался сексом с женой, совершенно не чувствуя ее. Да, член стоял, все было, как обычно, но я ничего не чувствовал. Я становился мертвым. Жена поэтому и ушла, предварительно обчистив меня до цента…

Помню его ранней весной – крупного, грязного, сидящего на бровке возле здания клиники. В кожаной дырявой куртке. Жует свежий хлеб, купленный в магазине неподалеку. Еще один городской сумасшедший. Он отрывал от булки большие куски и клал их себе в рот. Изредка бросал кусочки хлебного мякиша голубям. Потом, подняв голову, щурился лучам мартовского солнышка и вдруг начинал смеяться, беззаботно так, счастливо. Наверное, голоса ему рассказывали что-то смешливое. Сладкие голоса, ставшие слабой заменой его навеки потерянного земного счастья. Э-эх!..  

ххх

Прошел год с тех пор, как я окончил институт и получил диплом. Работал психотерапевтом в одном кризисном центре в Манхэттене.

Однажды, в годовщину смерти бабушки Маши, решил помянуть ее и зашел в церковь. В ту самую, где когда-то был с Иваном.

…Шла вечерняя служба. Купив несколько свечек, я прошел в храм.

На клиросе читали псалмы: «Сердце чисто созижди во мне... Пламенем любви распали к Тебе сердца наша...» Из Царских врат выходил тот же, что и в прошлый раз, невысокий,