Раса хищников - Станислав Лем

Далее: люди Аль Заркави[176] прекрасно вооружены, а у наших повстанцев не было даже гранатометов. Сражения американской армии с суннитами показывают, что, если имеется хорошо вооруженный тыл, можно долго и успешно противостоять превосходящим силам противника. Конечно, современный принцип ведения войны не таков, как полвека назад, он основан на изолированных ударах в избранных местах. Американцы пытаются отвечать на первые ракетные выстрелы концентрированным огнем 155-миллиметровых гаубиц. Это, впрочем, мало что дает, поскольку противник, сделав выстрел, тут же убегает, а не ждет с гранатометами или ракетными установками, пока американцы нанесут удар.

Самым же главным в 1944 году была политическая ситуация. Сталин держал все козыри в рукаве, а Запад не имел, собственно говоря, ничего. На Восточном фронте находилось более 160 хорошо вооруженных советских дивизий, а в Западной Европе, считая войска вторжения как на юге, так и во Франции, союзники располагали лишь одной третью этих сил. Идея, к которой, похоже, склоняется Дэвис, говоря о том, что Запад должен был оказывать на русских давление, всегда представлялась мне утопической. Польша была пешкой на большой шахматной доске военных сражений, судьба Варшавы не трогала сердца западных союзников, Сталин же получил небывалый шанс ликвидировать руками немцев один из самых мощных очагов польского сопротивления — не только антигитлеровского, но и антисоветского — и заодно (хотя в этом он, по всей вероятности, особо заинтересован не был) разрушить польскую столицу.

С точки зрения тогдашних западных политиков и военных, не было никаких причин ставить вопрос союза со Сталиным в один ряд со спасением Варшавы. И в самом деле, трудно представить, чтобы кто-либо на Западе в то время готов был ради нашей столицы рискнуть головой. Это не вопрос эмоций, таково реальное положение дел. У Сталина не было оснований уступать гипотетическому давлению союзников. Напротив, он хотел, чтобы немцы сделали за него черную работу. И такова историческая правда, не зависящая от того, нравится это кому-то или не нравится. То, что мы вдобавок были плохо вооружены и стратегические цели повстанческого удара не были определены четко, уже другой вопрос.

Командование, которое приняло решение о начале восстания, отправив лучших из нашей молодежи на истребление и погибель, взвалило на свои плечи огромную ответственность. Я не соглашусь с Чехановским, что это решение было преступным и что те, кто его принял, должны были предстать перед (не знаю каким) судом; такие вопросы не рассматриваются в категориях правосудия. Однако несомненно, что восстание было проиграно с самого первого дня. Мы должны отдавать себе отчет в бесполезности этого трагического действа, которое привело к разрушению столицы и после которого мы до сих пор не можем полностью восстановить силы, ибо потеряли самых лучших.

Часто, словно тень отца Гамлета, возвращается один и тот же аргумент: даже если бы первого августа дело не дошло до приказа о восстании, варшавская молодежь и без того поднялась бы на борьбу. Этот тезис базируется на предположениях, которые не имеют под собой доказательного материала: историю нельзя воссоздать на основе подобных спекуляций. Восстание было непродуманным и с военной точки зрения, и с точки зрения политической. Немцы могли разрушить Варшаву, что они и сделали, а вялая реакция Запада с точки зрения чисто военной, к сожалению, понятна. Трудно было рассчитывать, что с неба сойдет воинство англо-американских, а может, еще и польских парашютистов. Реальное соотношение сил должно рассматриваться в отрыве оттого, кому принадлежат симпатии историка. Между тем Норман Дэвис настолько влюбился в поляков и так называемую Божью игру[177], что сделался необъективным; его любовь к нам, признаюсь, сильно меня удивляет.

Я тогда жил во Львове, то есть находился уже по советскую сторону фронта, и через Лондон до нас доходили лишь слабые и неясные отголоски кампании, ведущейся в Варшаве. Мне было двадцать три года, и я более или менее понимал, что творится, но не предполагал, что как политические, так и военные планы нашего подпольного руководства были настолько немотивированны логикой непреложных фактов. Сегодня вся эта история поросла быльем, и никому не хочется больше ломать копья. И все же: с чего бы Сталин, который уже поглотил полПольши, стал бы вдруг отказываться от своих далеко идущих намерений? Ведь не для того он отнял у нас восточные земли и передвинул Польшу на запад, чтобы нам досадить; речь шла о создании подходящего плацдарма для удара по крупным западным странам. Так называемые Возвращенные земли[178], которые нам подарили, были, собственно говоря, учебным плацем, place d’armes, с которого можно будет начать нападение.

Что история подставила проектам Сталина ножку, это отдельный вопрос. Сегодня Путин силится реставрировать советскую империю, но уже методами экономического давления. В нашей стране царит кажущееся сознательным неведение о преднамеренности его действий, лишь изредка можно услышать предостерегающие голоса единиц, которые видят надвигающуюся угрозу. Россия не собирается вновь порабощать нас с помощью армии, но достаточно того, что она постепенно начинает перекрывать нефтяные и газовые краны. Я не стал бы уповать на то, что нас спасет НАТО или Европейский Союз; если мы сами себя не спасем, никто нам не поможет.

Ноябрь 2004

Парадоксы истории{39}

С приходом Гитлера к власти в 1933 году в Германии сразу же начались антиеврейские выступления. Немецкие евреи, воевавшие в Первую мировую войну, обратились к фельдмаршалу Гинденбургу с просьбой о заступничестве. Гинденбург, в свою очередь, попросил Гитлера отнестись к бывшим солдатам с уважением, и Гитлер клятвенно ему это обещал. Но Гинденбург вскоре умер — тут-то все и началось.

Гитлер не был просто антисемитом, он был юдофобом-фанатиком. Считал, что еврейская кровь — разновидность яда. Отсюда деление граждан в зависимости от процента этой крови, производившееся с типично немецкой педантичностью: полуеврей, еврей на четверть, на одну восьмую… Людей делили, как торт — на четвертушки, восьмушки и так далее. Гитлер осуществил, между прочим, ариизацию Иисуса. Решая проблему Христа, он долго колебался, но все-таки сделал его арийцем. Поразительно, что во всей Германии практически никто — ни профессора, ни доктора наук, ни культуртрегеры — не осмелился подвергнуть сомнению бредовую идею Гитлера, и с момента принятия Нюрнбергских законов[179] все их придерживались. Особенно потрясает, с какой тщательностью и благоговением соблюдались эти законы вплоть до весны 1945 года, когда рухнул последний столп немецкой власти. Совершеннейшее безумие и в то же время — абсолютный гротеск. Среди евреев военных были и люди, занимавшие высокие посты. Например, полукровка фельдмаршал Мильх, один из создателей немецкой авиации, или генерал Готхард Хайнрици, женатый на полуеврейке: от него требовали оставить жену, но он не соглашался, хотя был верен Гитлеру, даже получил Ritterkreuz mit Eichenlaub und Schwerten{40}. Военные ненадлежащего происхождения добывали различные справки. Справка наивысшего уровня — Deutschblutbescheinigung{41} — свидетельствовала о том, что в жилах данной особы течет немецкая кровь. Тот, кто располагал таким документом, оставался в армии, хотя вряд ли мог рассчитывать на повышение по службе. Менее внушительный документ — Genehmigung{42} — предоставлял возможность вести жалкое существование, но вне армии. Немецкий педантизм, смешанный с маниакальной одержимостью, проявился и здесь.

Для Гитлера юдофобия была даже важнее победы в войне; перед самым ее концом он успел уволить из армии двенадцать генералов с небольшой примесью еврейской крови, хотя нужда в офицерских кадрах была в то время чрезвычайно велика. А в разговорах с людьми, которым доверял, Гитлер объяснял, что и те евреи, которых он оставил в армии, после окончания войны подлежат ликвидации, поскольку они — позор нации и зараза. У книги Ригга есть подзаголовок: «Замалчиваемая история нацистских расовых законов, касающихся лиц еврейского происхождения в немецкой военной машине». Да, конечно, мы почти ничего об этом не знали.

Другая книга, которая недавно попала мне в руки, с первой не имеет ничего общего — это воспоминания Ричарда Пайпса, американского политолога и советолога, выходца из Польши «Я жил. Мемуары непримкнувшего». Автор описывает, в частности, взаимоотношения и склоки в американской правящей элите при президенте Рональде Рейгане, особенно в период возникновения «Солидарности»[180], а затем «польско-ярузельской войны»[181]. Пайпс был в числе советников президента и считался одним из «твердолобых». Из его чрезвычайно интересного рассказа видно, насколько неясной была ситуация и какие рискованные подчас принимались решения.