Охотники за нацистами - Эндрю Нагорски

Ференц ненадолго съездил в Соединенные Штаты, заодно женился, а по возвращении в Германию присоединился к команде генерала Тейлора, работавшей над подготовкой Нюрнбергских процессов. Первый и самый известный военный трибунал 1 октября 1946 года вынес приговор высшим нацистским чинам. За ним последовали еще 12 процессов, один из которых перевернул всю жизнь Ференца.

Его отправили в Берлин, где Ференц возглавил группу следователей по военным преступлениям. Весной 1947 года один из его лучших следователей ворвался в офис и сообщил, что сделал настоящее открытие. Копаясь в документах Министерства иностранных дел Германии, близ аэропорта Темпельхоф он нашел секретные отчеты гестапо. В них содержалась полная ежедневная информация о массовых расстрелах и первых опытах по использованию отравляющих газов для убийства евреев, цыган и прочих «расово неполноценных лиц» айнзацгруппами. Эти специальные карательные подразделения действовали на Восточном фронте до того момента, когда массовые убийства были перенесены в газовые камеры концлагерей.

На небольшом арифмометре Ференц принялся подсчитывать число жертв, беря цифры из лаконичных отчетов. «Когда дошел до одного миллиона человек, остановился. Это было уже слишком».[114] Ференц бросился в Нюрнберг, чтобы убедить генерала Тейлора использовать эти данные для нового процесса. Ведь благодаря чистой случайности они получили самую достоверную информацию, какие именно части и какие командиры ответственны за массовые казни евреев и цыган при вторжении на территорию Советского Союза в 1941 году.

Тейлор встретил его без ожидаемого энтузиазма. Генерал пояснил, что Пентагон вряд ли выделит дополнительные средства на проведение незапланированных процессов. Кроме того, новые суды общественности уже не интересны.

Ференц не желал отступать и заявил, что готов заниматься следствием лично в свободное от службы время.

«Хорошо», – согласился Тейлор и назначил Ференца главным прокурором по делу айнзацгрупп. Тому было всего двадцать семь лет.

Ференц перебрался в Нюрнберг. Предстояла непростая задача: обработать огромное количество улик – численность айнзацгрупп, действовавших по всему Восточному фронту, достигала трех тысяч человек. Ференц потом пояснил, что в качестве подсудимых ему приходилось выбирать лишь самых старших и наиболее образованных офицеров, так как на большее не хватало сил. Изначально на скамью подсудимых должны были сесть двадцать четыре человека. Ференц с прискорбием говорил, что «правосудие не всегда совершенно» и «то была лишь малая доля главных виновников». Из этих двадцати четырех один покончил с собой до суда, второй тяжело заболел во время подготовки обвинительного заключения. Осталось двадцать два подсудимых.

Судебный процесс проходил с 29 сентября 1947 года по 12 февраля 1948-го,[115] но обвинительное заключение Ференц огласил всего за два дня. «Наверное, я мог бы попасть в Книгу рекордов Гиннесса за самое быстрое обвинение в суде таких масштабов»,[116] – писал он позже и считал, что в данном случае документы будут убедительнее любых свидетелей. К тому же «я не мог вызвать в суд много свидетелей по вполне уважительной причине», – добавлял он.

«Пусть мне недоставало опыта, но я был чертовски хорошим студентом, и меня многому научили в Гарварде, – объяснял Ференц. – В частности, тому, что порой худшие показания – это показания очевидцев. У меня же на руках были все документы, и я мог доказать их подлинность, хотя это и пытались оспорить».[117]

Во вступительном слове Ференц выдвинул обвинение в «преднамеренном убийстве более чем миллиона невинных и беззащитных мужчин, женщин и детей… вызванном не военной необходимостью, а крайне извращенной нацистской теорией о высшей расе».[118] Затем предоставил сухие цифры. Данные свидетельствовали о том, что четыре айнзацгруппы, каждая численностью от 500 до 800 человек, «в течение двух лет уничтожали в среднем по 1350 человек в день. По 1350 человек каждый день в течение всех семи дней недели на протяжении более чем ста недель…».[119]

Ференц использовал новый термин для подобного рода преступлений – «геноцид». Его придумал еврей-беженец польского происхождения, Рафаэль Лемкин, который еще в 1933 году пытался предупредить мир, что Гитлер абсолютно серьезен в своих угрозах истребить целую расу.[120] Ференц встречал его – «потерянного, растрепанного парня с диким страдальческим выражением в глазах»[121] – в коридорах Нюрнбергского дворца правосудия, где тот пытался добиться, чтобы геноцид получил правовой статус.

«Как Старый Мореход из поэмы Кольриджа, он хватал каждого, кто попадался ему на пути, и рассказывал, что всю его семью уничтожили немцы, – вспоминал Ференц. – Евреев убивали лишь за то, что они были евреями». Лемкин умолял поддержать его усилия признать геноцид особым видом преступления. Уступив настойчивым мольбам, Ференц сознательно использовал термин «геноцид» во вступительном слове на суде, обозначив его как «уничтожение целых категорий людей».[122]

Свое первое обвинение молодой прокурор закончил словами, которые десятилетиями будут находить отклик у тех, кто ищет меру правосудия для столь масштабных преступлений. Пятьдесят лет спустя их повторил в суде прокурор Международного трибунала ООН по делам о преступлениях в Югославии и Руанде: «Если подсудимые уйдут от наказания, закон потеряет всякий смысл, и люди будут жить в страхе».[123] На второй день оглашение обвинительного заключения было завершено, и следующие месяцы были посвящены показаниям подсудимых.

Майкл Масманно, председатель суда из Пенсильвании, вскоре убедился, что слова Ференца о численности жертв «были не преувеличением, а суровой реальностью».[124] Невысокого прокурора он называл «Давидом, схватившимся с Голиафом»:[125] тот решительно отметал все доводы подсудимых, пытавшихся переложить вину на командование или оправдаться тем, что они проявляли «гуманность» при выполнении приказов.

Масманно помогали в деле еще двое судей, но, по словам Ференца, тот фактически руководил судопроизводством сам. В 1920-е Масманно, сын итальянского иммигранта, уже успел прославиться,[126] когда защищал известных анархистов Никола Сакко и Бартоломео Ванцетти[127] и отличался любовью к театральным эффектам. В 1930-е судья объявил кампанию против вождения в нетрезвом виде и вынудил 25 человек, отбывавших наказание за преступления, совершенные в состоянии опьянения, присутствовать на похоронах шахтера, сбитого пьяным водителем. А еще он предупредил, что любого, кто подвергнет сомнению существование Санта-Клауса – тем самым «вызывая детские страдания», – обвинят в неуважении к суду. «Если для закона существует Джон Доу,[128] то, конечно, нужно признать и существование Санта-Клауса»,[129] – заявил он.

Ференц не знал, чего ждать от столь одиозной персоны. Особенно его взбесило, когда Масманно отклонил ходатайство об исключении доказательств защиты – «фактов, основанных на слухах, явно сфабрикованных документов и пристрастных свидетелей».[130] Судья потом открыто заявил Ференцу и его команде, что примет любые доказательства защиты, «вплоть до подробностей половой жизни пингвинов». Отсюда и появился термин «правило пингвинов».

Ференц заметил, что Масманно проявляет особый интерес к показаниям некоторых подсудимых, например, Отто Олендорфа – отца пятерых детей, изучавшего право и экономику, имевшего докторскую степень в области юриспруденции – и возглавлявшего айнзацгруппу D, пожалуй, самую беспощадную и смертоносную. Молодой прокурор выбрал Олендорфа именно потому, что тот был одним из самых высокообразованных массовых убийц в истории.

Обращаясь непосредственно к Олендорфу, Масманно тщательно подбирал слова: «Солдат, идущий в бой, знает, что ему придется убивать, но он знает, что вступает в бой с таким же вооруженным противником. Вам же предстояло убивать беззащитных людей. Неужели вопрос моральной оценки такого приказа не приходил вам в голову? Давайте представим, что (я не хочу никого оскорбить этим вопросом) вам приказано убить свою сестру. Неужели вы не дадите этому приказу моральную оценку в том смысле, правильно ли это или неправильно с моральной, а не с военной или политической точки зрения? Соответствует ли это понятиям гуманности, совести и справедливости?»[131]

Олендорфа его слова сильно потрясли, он сжимал кулаки, растерянно оглядывая зал. Как позже вспоминал Масманно, «он сознавал, что человек, который убьет собственную сестру, превратится в нечто меньшее, чем человек». Олендорф лишь попытался увильнуть от ответа: «Я не в состоянии, ваша честь, рассматривать этот случай в отрыве от прочих».