Тень без имени - Игнасио Падилья

Этот окольный путь, на который при других обстоятельствах я потратил бы полдня, занял у меня пару дней. Определенную часть пути я проделал во врачебной машине, где смог поговорить с одним из медицинских братьев, который тогда, как отражение моего собственного самозванства, исполнял функции опытного хирурга.

— Чего вы ищете здесь? — спросил меня этот человек, когда узнал мою цель. — В этом месте остались только трупы.

Когда я объяснил ему, что со мной приказ об освобождении солдат исчезнувшего полка от их обязанностей, медбрат посмотрел на меня изумленно:

— Если вы ищете смерти, то могли бы избавить нас от стольких хлопот.

Он бросил меня на краю дороги, как если бы не захотел больше тратить топливо на столь несерьезное дело. Я не обвиняю его. Его интерпретация моего поступка до определенной степени была логичной, я и сам начал отдавать себе отчет в том, что приказ об отступлении имел для меня гораздо меньшее значение, чем возможность встретиться с Эфрусси или его тенью. Мой поход был путем без возврата до единственной точки пересечения с моим прошлым, с которым теперь я смог бы воссоединиться. Я мечтал только о том, чтобы быть узнанным и принятым своим товарищем. Я хотел в последний раз прокричать имя Эфрусси и услышать, как он выкрикивает мое. Это, и только это мотивировало мое желание увидеть его живым и остаться в живых самому.

Когда я думаю об этом и вспоминаю исковерканный балканский пейзаж, я убеждаюсь, что только сострадательное божество могло сделать так, чтобы я добрался до Эфрусси. Вероятность осуществления такого чуда кажется мне сегодня практически равной нулю, и я чувствую, что достиг этой проклятой долины как бы покрытый панцирем, который помешал снаряду настигнуть меня в любой точке пути. Спустя годы я узнал, что долина, в которой исчез полк Эфрусси, в течение некоторого времени считалась территорией, занятой врагом. Однако в тот момент это огромное травяное озеро показалось мне ничейной территорией, своего рода нетронутой долиной Иосафата. Если полученные мною наставления были верны, Эфрусси и его товарищи должны были находиться близко, в одной из тех траншей, трупы из которых еще не были растащены цыганами. Рукопашный бой, по всей видимости, был очень жестоким, потому что не было ни клочка земли, на котором трупы наших солдат не перемежались бы с мертвыми телами, мундиры которых были отмечены вражеской символикой. Панорама была настолько неутешительной, что временами я начинал думать, что пришел слишком поздно. Несмотря на все это, особого рода древний ужас гнал меня от траншеи к траншее вплоть до того момента, когда при последнем вечернем свете на холме мне удалось различить хижину, казавшуюся покинутой ее обитателями. На первый взгляд строение выглядело заброшенным, но было что-то, что указывало на присутствие в нем жизни. Вначале я не понял, что это было, однако, подойдя поближе, увидел вереницу трупов, которые, казалось, улеглись в ряд, чтобы открыть узкий проход. Сцена была ужасающей, но в ней был скрытый смысл. Эти тела союзников и врагов — эта многоликость, обезличить которую под силу только смерти, — были расположены таким образом, чтобы я мог идентифицировать их, а при случае и присоединиться к ним. Так, по мере моего приближения к хижине трупы теряли свои ужасающие свойства, чтобы стать для меня вешками, указывающими путь к дому.

Хижина была открыта. Я поискал, где бы постучаться, и еле слышный голос ответил мне:

— Входите, святой отец.

Там был Якобо Эфрусси, сидевший спиной ко мне за столом, заклеенным бумагами, происхождение которых я не смог определить в тот момент. Он заметно дрожал, погруженный в работу, требовавшую тщательности, что не мешало ему обратить на меня внимание. Его волосы отросли и почти закрывали шею, что добавляло в облик этого Эфрусси черты первобытного человека. Стены хижины были изрешечены пулями, в дыры от которых беспрепятственно проникала окружающая вонь, что усиливало плачевный вид сцены. Не глядя на меня, Эфрусси торопливым жестом указал мне на стул, находившийся в другой стороне комнаты. Я придвинул этот стул к столу и сел напротив него, наконец разглядев его изможденные глаза на заросшем растительностью лице отшельника.

Я подождал, пока Эфрусси закончит возиться с маленьким шприцем, который я заметил в его руках — он готовил его для инъекции в момент моего прихода. Он взял его в левую руку и вонзил в правое предплечье. Тело Эфрусси дрожало настолько сильно, что я сомневался, что ему удастся найти вену. Прошло несколько секунд, прежде чем морфий начал оказывать свое действие. Первоначальный оскал постепенно превратился на его лице в блаженную улыбку. Когда Эфрусси наконец смог говорить, его голос приобрел благостный, бархатистый оттенок.

— Морфий, святой отец, единственный здравый способ остаться целым в этом месте. К сожалению, его остается уже немного, а вы, по-видимому, пришли не для того, чтобы пополнить запасы.

Говоря, Эфрусси придавал своим словам оттенок заброшенности и одиночества, как если бы в глубине души он чувствовал необходимость оправдаться. Я выждал несколько мгновений прежде, чем ответить, не потому, что мне не хотелось этого делать; я просто не знал, как его назвать. Я столько времени ждал этой встречи, что теперь, увидев своего друга детства опустившимся до животного состояния, я чувствовал, будто и сам потерял в себе часть человеческого. Тем временем Эфрусси погрузился в мечтательное разглядывание бумажек, покрывавших стол. Он улыбался, говорил сам с собой, будто бы читал древнюю молитву, выученную им в бредовом мире своих маний и страхов. Приблизившись наконец настолько, что почти задел его лицо, я понял: эта молитва была перечнем имен, сотен имен, и Эфрусси читал ее окровавленным паспортам, лежавшим перед ним. Когда мне стало невозможно дольше выносить тишину, нарушаемую бормотанием моего друга, я вынул циркуляр, который хранил в подсумке, и передал ему со словами:

— Ты можешь вернуться домой, Якобо Эфрусси. Я принес тебе приказ об отступлении.

Эфрусси прервал свою молитву и посмотрел на документ с безразличием, глядя как бы сквозь него.

— Эфрусси? — спросил он затем, пытаясь что-то найти среди паспортов. — Нам не известен никакой Эфрусси.

И швырнул документ на пол. Волна ярости захлестнула меня в тот момент, не потому, что я ожидал, будто Эфрусси был в состоянии оценить значимость приказа, а потому, что он снова отрекся от своего имени. Делая это, он втягивал меня в анонимность своего сумасшествия, в то место, откуда ни мне, ни ему не было пути назад. Вскочив на ноги, я зажал его лицо между ладонями, заставив смотреть на меня.

— Кто же ты? Какое из этих имен твое? — прокричал я, указывая на паспорта.

Однако Эфрусси ответил только следующее:

— Мое имя Легион, потому что нас много.

Спустя несколько часов ночь опустилась над хижиной и полем. Лунный свет, который проникал сквозь щели в древесине, застал нас еще сидевшими за столом. Снаружи шум сильного восточного ветра мешался с треском сухих разрывов снарядов, похожих на блуждающие молнии, которые обречены никогда не достичь земли. К Эфрусси частично вернулась ясность мышления, и он бормотал объяснение, адресованное не мне, а вымышленному судье, которому якобы была известна его драматическая история, но нужно было выслушать его исповедь, чтобы свершить потусторонний суд. Вскоре ветер вновь окатил нас волной зловония, которая вернула Эфрусси к действительности.

— Человек привыкает к этому, святой отец, — сказал он, вдыхая этот воздух так, как если бы тот был морским бризом. — Эти ароматы уравнивают всех нас после смерти.

Он снова спазматически, как если бы ему не хватало морфия, вздохнул. Вдохновленный этим намеком на просветление, я объяснил Эфрусси, что, если ему нужен морфий, нам следует вернуться в Караншебеш. Мой друг воспринял эту идею без энтузиазма, он был обижен пошлостью моих доводов. Морфий, объяснил он, был необходим ему только в тех случаях, когда в его сознании смешивались воспоминания обо всех тех личностях, кем он был, и давили на его мозг, вызывая мигрень. В данный момент эти воспоминания не слишком беспокоили его. Я был близок к тому, чтобы попросить его рассказать мне об этом, но мой друг умолял не спрашивать его ни о чем. Просто он не думал о возвращении, посвятив всю свою жизнь поиску этого места и такой смерти.

— Я был всеми и никем, — продолжал он говорить с грустью раскаявшегося преступника. — Я своровал столько имен и жизней, что вам никогда не удастся их сосчитать. Последней была та, которая принадлежала рекруту из Ворарльберга по имени Тадеуш Дрейер. Я обменял ему свою смерть на имя Виктора Кретшмара и жалкую судьбу стрелочника. Видите, святой отец, какую малую цену может иметь сегодня та душа, которую вы стремитесь спасти.

Несмотря на эти слова и уверенность, которую проявлял Эфрусси в своем желании самоустраниться, я еще надеялся убедить его, говоря о том, что в будущем у него не будет надобности воровать жизни, мы оба вернемся в Австрию, где постараемся забыть об этой войне. Он поблагодарил меня с улыбкой, которую хотел сделать теплой, несмотря на дрожь, высунувшуюся снова из-под его бороды. Тем не менее я сразу понял, что его сопротивление возвращению являлось бастионом, который трудно будет взять. В глубине души я сам начал понимать мотивы его поведения: Эфрусси не был сумасшедшим, скорее он мыслил логикой потерпевших поражение. Имя человека, постоянно вынужденного убегать, оказывалось для них слишком тяжкой ношей, которая давила на них, и, когда они этой тяжести не выдерживали, они сбрасывали ее, отрекаясь от имени. Так или иначе, мы оба хотели скрыться от прошлого, от своей национальности и веры отцов, и поэтому сейчас нам предстояло смириться и признать бесполезность такого побега.