Триумфальная арка - Эрих Ремарк

Он посмотрел в сторону Альбера. Красная шляпка с пером, ритмично постукивая зонтиком по столу, во всеуслышание растолковывала ему, почему именно он подлец. Альбер слушал ее терпеливо и довольно равнодушно.

Жоан едва заметно улыбнулась.

— Этого я не умею.

— А вот и еще одна тележка с провиантом. Продолжим программу или вы сперва покурите?

— Сперва покурю.

— Вот, пожалуйста. Сегодня у меня другие. Не с черным табаком.

Он дал ей огня. Жоан откинулась на спинку стула и глубоко затянулась. Потом открытым, прямым взглядом посмотрела на Равика.

— Хорошо сидеть вот так, — сказала Жоан, и ему вдруг показалось, что она вот-вот разрыдается.

Кофе они пили в «Колизее». Большой зал, выходящий окнами на Елисейские Поля, был переполнен, но они нашли столик внизу, в баре; верхняя половина стен была облицована стеклянными панелями, за которыми сидели попугаи и порхали пестрые тропические птички.

— Вы уже подумали, что вам делать дальше? — спросил Равик.

— Нет, еще не подумала.

— Вы приехали сюда с определенной целью?

Она помедлила с ответом.

— Нет, без особых намерений.

— Я спрашиваю не из любопытства.

— Знаю. Вы считаете, что я должна чем-то заняться. И я хочу того же. Твержу себе об этом каждый день. Но вот…

— Хозяин отеля сказал мне, что вы актриса. Я его не спрашивал. Сам сказал, когда я справился о вашей фамилии.

— А разве вы уже забыли?

Равик взглянул на нее. Она спокойно смотрела на него.

— Забыл, — сказал он. — Записку оставил в отеле, а без нее никак не мог вспомнить.

— А теперь помните?

— Да. Жоан Маду.

— Я не бог весть какая актриса, — сказала она. — Раньше играла только небольшие роли. А в последнее время вообще не играла. К тому же я недостаточно хорошо говорю по-французски.

— А какой язык ваш родной?

— Итальянский. Я выросла в Италии. Говорю еще немного по-английски и по-румынски. Отец румын. Он умер. Мать англичанка. Она сейчас в Италии, не знаю только где.

Ее слова почти не доходили до Равика. Ему было скучно, и он не знал толком, о чем еще говорить с ней.

— А, кроме этого, вы чем-нибудь занимались? — спросил он, чтобы о чем-то спросить. — Не считая маленьких ролей, о которых вы говорили?

— Да, пустяками в том же роде. Немного пела, немного танцевала.

Он с сомнением посмотрел на нее. Пела? Танцевала? Глядя на нее, этого не скажешь. Было в ней что-то блеклое, стертое, отнюдь не привлекательное. И на актрису она ничуть не походила, хотя это слово можно толковать очень широко.

— Петь и танцевать вы могли бы попробовать и здесь, — сказал он. — Для этого не нужно в совершенстве владеть французским.

— Да, но сперва надо найти какое-то место. А когда никого не знаешь…

Морозов! — внезапно осенило Равика. «Шехерезада». Ну конечно! Морозов должен быть в курсе таких дел. При этой мысли Равик оживился. Ведь именно Морозову он обязан сегодняшним унылым вечером. Вот он и сплавит ему эту женщину, пусть Борис покажет, на что он способен.

— Вы говорите по-русски? — спросил он.

— Немного. Знаю несколько песен. Цыганских. Они похожи на румынские. А что?

— Я знаком с человеком, который кое-что смыслит во всем этом. Может быть, он сумеет вам помочь. Я дам его адрес.

— Боюсь, ничего из этого не получится. Антрепренеры все на один манер. Тут рекомендации мало помогают.

Как видно, Жоан угадала его желание отделаться от нее под благовидным предлогом. И так как это была правда, он запротестовал.

— Человек, о котором я говорю, не антрепренер. Он швейцар в «Шехерезаде». Это русский ночной клуб на Монмартре.

— Швейцар? — Жоан подняла голову. — Это другое дело. Швейцары знают больше антрепренеров. Может быть, тут что-нибудь и получится. Вы его хорошо знаете?

— Да.

Равик был удивлен: она вдруг заговорила деловым тоном! Быстро это у нее получается, подумал он.

— Мы с ним друзья. Его зовут Борис Морозов, — сказал он. — Уже целых десять лет служит в «Шехерезаде». У них там всегда большая программа. Номера часто меняются. Морозов на дружеской ноге с распорядителем. Если не выйдет с «Шехерезадой», он наверняка еще что-нибудь придумает. Хотите попробовать?

— Да. Когда?

— Лучше всего зайти часов в девять вечера. В эту пору ему еще нечего делать, и он сможет вами заняться. Я его предупрежу.

Равик уже предвкушал, какое лицо сделает Морозов. Он вдруг испытал облегчение. Слабое чувство ответственности, которое он все еще испытывал, исчезло. Он сделал все, что мог, и теперь пусть она действует сама.

— Вы устали? — спросил он.

Жоан Маду посмотрела ему прямо в глаза.

— Я не устала. Но я знаю: сидеть со мной — не большое удовольствие. Вы приняли во мне участие, и я вам благодарна. Вы вытащили меня из отеля, развлекли разговором. Это для меня много, ведь все эти дни я ни с кем слова толком не сказала. Теперь я пойду. Вы сделали для меня более чем достаточно. И все еще делаете. Не знаю, что сталось бы со мной без вас!

Господи, подумал Равик, начинается! Раздосадованный, он отвел взгляд и уставился прямо перед собой в стеклянную перегородку. Голубка пыталась изнасиловать какаду. Того одолевала такая скука, что он даже не сопротивлялся, а продолжал клевать корм, не обращая на голубку никакого внимания.

— Разве это участие? — сказал Равик.

— А что же еще?

Голубка утихомирилась. Она соскочила с широкой спины какаду и принялась охорашиваться. Какаду равнодушно задрал хвост и опорожнился.

— Выпьем доброго старого «арманьяка», — сказал Равик. — Вот вам лучший ответ. Поверьте, не так уж я человеколюбив. Немало вечеров я провожу где попало, совсем один. По-вашему, это очень интересно?

— Нет, но я плохой партнер. Это еще хуже.

— Я разучился искать себе партнеров. Вот ваш «арманьяк». Салют!

— Салют!

Равик поставил рюмку.

— Так, а теперь прочь из этого зверинца. Вам, наверно, не хочется в отель?

Жоан отрицательно покачала головой.

— Ладно. Тогда в путь. Поедем в «Шехерезаду». Там выпьем. Это, видимо, необходимо нам обоим, а вы заодно посмотрите, что там делается.

Было около трех часов ночи. Они стояли перед отелем «Милан».

— Вы достаточно выпили? — спросил Равик.

Жоан ответила не сразу.

— Там, в «Шехерезаде», мне казалось, что достаточно. Но теперь, когда я вижу эту дверь… недостаточно.

— Дело поправимое. Может быть, тут в отеле еще найдется что-нибудь. А то зайдем в кабачок и купим бутылку. Пойдемте.

Она посмотрела на него. Потом на дверь.

— Хорошо, — сказала она, решившись, но не сдвинулась с места. — Подняться одной наверх… в пустую комнату…

— Я провожу вас, и мы захватим с собой бутылку.

Портье проснулся.

— У вас еще можно что-нибудь выпить? — спросил Равик.

— Коктейль с шампанским угодно? — тут же деловито осведомился он, хотя его все еще одолевала дремота.

— Благодарю покорно. Нам бы чего-нибудь покрепче. Коньяку, например. Бутылку.

— «Курвуазье», «мартель», «хэннесси», «бискюи дюбушэ»?

— «Курвуазье».

— Слушаюсь, мсье. Откупорю и принесу в номер.

Они поднялись по лестнице.

— Ключ у вас есть? — спросил Равик.

— Комната не заперта.

— Если будете оставлять открытой, могут украсть деньги и документы.

— Украсть можно и при запертой двери…

— Тоже верно… с такими замками. И все-таки тогда это не так просто.

— Может быть. Но я не люблю возвращаться одна, доставать ключ и отпирать пустую комнату… точно гроб открываешь. Достаточно и того, что входишь туда… где тебя не ждет ничего, кроме нескольких чемоданов.

— Нигде ничто не ждет человека, — сказал Равик. — Всегда надо самому приносить с собой все.

— Возможно. Но и тогда это только жалкая иллюзия. А здесь и ее нет…

Жоан бросила пальто и берет на кровать и посмотрела на Равика. Ее светлые большие глаза словно в гневном отчаянии застыли на бледном лице. С минуту она оставалась неподвижной. Потом, заложив руки в карманы жакета, принялась ходить небольшими шагами из угла в угол маленькой комнаты, упруго и резко поворачиваясь на носках. Равик внимательно глядел на нее: в ней вдруг появилась сила и какая-то стремительная грациозность. Казалось, комната для нее мала.

Раздался стук в дверь. Портье принес коньяк.

— Не желают ли господа закусить? Курица, сэндвичи…

— Это было бы излишней тратой времени, дорогой мой. — Равик расплатился и выпроводил его. Затем налил две рюмки. — Вот! Конечно, это по-варварски примитивно… но в затруднительных ситуациях именно примитив самое лучшее. Утонченность хороша лишь в спокойные времена. Вылейте.

— А потом?

— А потом еще одну рюмку.

— Пробовала. Не помогает. Хмель не приносит облегчения, когда ты одна.