Осип Мандельштам. Сочинения - Осип Мандельштам

***

12Лазурь да глина, глина да лазурь,Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь,Как близорукий шах над перстнем бирюзовым,Над книгой звонких глин, над книжною землей,Над гнойной книгою, над глиной дорогой,Которой мучимся, как музыкой и словом.

16 октября – 5 ноября 1930 г.

***

Как люб мне натугой живущий,Столетьем считающий год,Рожающий, спящий, орущий,К земле пригвожденный народ.

Твое пограничное ухо -Все звуки ему хороши -Желтуха, желтуха, желтухаВ проклятой горчичной глуши.

Октябрь 1930

***

Не говори никому,Все, что ты видел, забудь -Птицу, старуху, тюрьмуИли еще что-нибудь.

Или охватит тебя,Только уста разомкнешь,При наступлении дняМелкая хвойная дрожь.

Вспомнишь на даче осу,Детский чернильный пеналИли чернику в лесу,Что никогда не сбирал.

Октябрь 1930

***

Колючая речь араратской долины,Дикая кошка – армянская речь,Хищный язык городов глинобитных,Речь голодающих кирпичей.

А близорукое шахское небо -Слепорожденная бирюза -Все не прочтет пустотелую книгуЧерной кровью запекшихся глин.

Октябрь 1930

***

На полицейской бумаге вержеНочь наглоталась колючих ершей -Звезды живут, канцелярские птички,Пишут и пишут свои раппортички.

Сколько бы им ни хотелось мигать,Могут они заявленье подать,И на мерцанье, писанье и тленьеВозобновляют всегда разрешенье.

Октябрь 1930

***

Дикая кошка – армянская речь -Мучит меня и царапает ухо.Хоть на постели горбатой прилечь:О, лихорадка, о, злая моруха!

Падают вниз с потолка светляки,Ползают мухи по липкой простыне,И маршируют повзводно полкиПтиц голенастых по желтой равнине.

Страшен чиновник – лицо как тюфяк,Нету его ни жалчей, ни нелепей,Командированный – мать твою так! -Без подорожной в армянские степи.

Пропадом ты пропади, говорят,Сгинь ты навек, чтоб ни слуху, ни духу,-Старый повытчик, награбив деньжат,Бывший гвардеец, замыв оплеуху.

Грянет ли в двери знакомое: – Ба!Ты ли, дружище,– какая издевка!Долго ль еще нам ходить по гроба,Как по грибы деревенская девка?..

Были мы люди, а стали – людьЈ,И суждено – по какому разряду? -Нам роковое в груди колотьеДа эрзерумская кисть винограду.

Ноябрь 1930

***

И по-звериному воет людье,И по-людски куролесит зверье.Чудный чиновник без подорожной,Командированный к тачке острожной,Он Черномора пригубил питьеВ кислой корчме на пути к Эрзеруму.

Ноябрь 1930

Ленинград

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорейРыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек,Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! я еще не хочу умирать:У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в високУдаряет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,Шевеля кандалами цепочек дверных.

Декабрь 1930

***

С миром державным я был лишь ребячески связан,Устриц боялся и на гвардейцев смотрел исподлобья -И ни крупицей души я ему не обязан,Как я ни мучил себя по чужому подобью.

С важностью глупой, насупившись, в митре бобровойЯ не стоял под египетским портиком банка,И над лимонной Невою под хруст сторублевыйМне никогда, никогда не плясала цыганка.

Чуя грядущие казни, от рева событий мятежныхЯ убежал к нереидам на Черное море,И от красавиц тогдашних – от тех европеянок нежных -Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

Так отчего ж до сих пор этот город довлеетМыслям и чувствам моим по старинному праву?Он от пожаров еще и морозов наглее -Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый!

Не потому ль, что я видел на детской картинкеЛэди Годиву с распущенной рыжею гривой,Я повторяю еще про себя под сурдинку:– Лэди Годива, прощай... Я не помню, Годива...

Январь 1931

***

Мы с тобой на кухне посидим,Сладко пахнет белый керосин;

Острый нож да хлеба каравай...Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собериЗавязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,Где бы нас никто не отыскал,

Январь 1931

***

Помоги, Господь, эту ночь прожить,Я за жизнь боюсь, за твою рабу...В Петербурге жить – словно спать в гробу.

Январь 1931

***

После полуночи сердце воруетПрямо из рук запрещенную тишь.Тихо живет – хорошо озорует,Любишь – не любишь: ни с чем не сравнишь...

Любишь – не любишь, поймешь – не поймаешь.Не потому ль, как подкидыш, молчишь,Что пополуночи сердце пирует,Взяв на прикус серебристую мышь?

Март 1931

***

Ночь на дворе. Барская лжа:После меня хоть потоп.Что же потом? Хрип горожанИ толкотня в гардероб.

Бал-маскарад. Век-волкодав.Так затверди ж назубок:Шапку в рукав, шапкой в рукав -И да хранит тебя Бог.

Март 1931

***

Ma voix aigre et fausse...

Я скажу тебе с последнейПрямотой:Все лишь бредни – шерри-бренди,-Ангел мой.

Там, где эллину сиялаКрасота,Мне из черных дыр зиялаСрамота.

Греки сбондили ЕленуПо волнам,Ну, а мне – соленой пенойПо губам.

По губам меня помажетПустота,Строгий кукиш мне покажетНищета.

Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли -Все равно;Ангел Мэри, пей коктейли,Дуй вино.

Я скажу тебе с последнейПрямотой:Все лишь бредни – шерри-бренди,-Ангел мой.

2 марта 1931

***

Колют ресницы. В груди прикипела слеза.Чую без страху, что будет и будет гроза.Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.Душно – и все-таки до смерти хочется жить.

С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук,Дико и сонно еще озираясь вокруг,Так вот бушлатник шершавую песню поетВ час, как полоской заря над острогом встает.

2 марта 1931

***

За гремучую доблесть грядущих веков,За высокое племя людей,-Я лишился и чаши на пире отцов,И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,Но не волк я по крови своей:Запихай меня лучше, как шапку, в рукавЖаркой шубы сибирских степей...

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,Ни кровавых костей в колесе;Чтоб сияли всю ночь голубые песцыМне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет ЕнисейИ сосна до звезды достает,Потому что не волк я по крови своейИ меня только равный убьет.

17 – 18 марта 1931, конец 1935

***

Жил Александр Герцевич,Еврейский музыкант,-Он Шуберта наверчивал,Как чистый бриллиант.

И всласть, с утра до вечера,Заученную вхруст,Одну сонату вечнуюИграл он наизусть...

Что, Александр Герцевич,На улице темно?Брось, Александр Сердцевич,-Чего там? Все равно!

Пускай там итальяночка,Покуда снег хрустит,На узеньких на саночкахЗа Шубертом летит:

Нам с музыкой-голубоюНе страшно умереть,Там хоть вороньей шубоюНа вешалке висеть...

Все, Александр Герцевич,Заверчено давно.Брось, Александр Скерцевич.Чего там! Все равно!

27 марта 1931

***

Нет, не спрятаться мне от великой мурыЗа извозчичью спину – Москву,Я трамвайная вишенка страшной порыИ не знаю, зачем я живу.

Мы с тобою поедем на "А" и на "Б"Посмотреть, кто скорее умрет,А она то сжимается, как воробей,То растет, как воздушный пирог.

И едва успевает грозить из угла -Ты как хочешь, а я не рискну!У кого под перчаткой не хватит тепла,Чтоб объездить всю курву Москву.

Апрель 1931

Неправда

Я с дымящей лучиной вхожуК шестипалой неправде в избу:– Дай-ка я на тебя погляжу,Ведь лежать мне в сосновом гробу.

А она мне соленых грибковВынимает в горшке из-под нар,А она из ребячьих пупковПодает мне горячий отвар.

– Захочу,– говорит,– дам еще...-Ну, а я не дышу, сам не рад.Шасть к порогу – куда там – в плечоУцепилась и тащит назад.

Вошь да глушь у нее, тишь да мша,-Полуспаленка, полутюрьма...– Ничего, хороша, хороша...Я и сам ведь такой же, кума.

4 апреля 1931