Кастальский ключ - Елизавета Драбкина

И наступает мгновение, когда душащие Пушкина отчаяние и безысходность вновь взрываются ураганным поэтическим взлетом. Осень 1828 года ненамного уступает знаменитой Болдинской осени. 3 октября, за несколько дней, закончена первая песнь «Полтавы», 9-го — вторая, 16-го — третья.

В те же примерно недели написаны «Анчар», «Утопленник», добрый десяток стихотворений.

Как обычно бывает у Пушкина, поэтический взрыв соединяется у него с взрывом нежности и любовной тоски и порождает лирические произведения, равных которым почти не знает мировая поэзия.

В середине октября Пушкин уезжает из Петербурга в Малинники, имение Вульфов. Внешне он обычен. Но душа его полна томлением но той Неведомой, тайная любовь к которой проходит через всю его жизнь.

К ней обращает он посвящение «Полтавы»:Тебе — но голос музы темнойКоснется ль уха твоего?Поймешь ли ты душою скромнойСтремленье сердца моего?Иль посвящение поэта,Как некогда его любовь,Перед тобою без ответаПройдет, непризнанное вновь?

Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало, милые тебе —И думай, что во дни разлуки,В моей изменчивой судьбе,Твоя печальная пустыня,Последний звук твоих речейОдно сокровище, святыня,Одна любовь души моей.

Быть может, как никогда, его охватывает мечта о счастье. Обыкновенном человеческом счастье.

Зимой 1828/29 года на одном из московских балов он встречает одетую в белое воздушное платье шестнадцатилетнюю девушку, поразившую его своей красотой, которую все называли романтической. Не может оторвать от нее глаз.

Его представили. Он стал ездить в дом Гончаровых.

Москва. Петербург. Снова Москва.

Неудачное сватовство к Наталии Гончаровой.

Путешествие в Арзрум.

Согласие матери Наталии Николаевны Гончаровой на брак ее дочери с Пушкиным.

Осень. Болдино. Безуспешные попытки вырваться из холерного карантина.

Потрясающий творческий взлет.

Лицейская годовщина 1830 года. Единственная строка, записанная в этот день в черновой тетради: «19 окт., сожжена X песнь «Евгения Онегина». Декабристская.

Надежды сменяются безнадежностью. Мечты о счастье — отчаянием.

Он хочет верить и не верит в счастливое будущее. Приносит ему в жертву все. Даже свою потаенную любовь.

Прими же, дальняя подруга,Прощанье сердца моего,Как овдовевшая супруга,Как друг, обнявший молча другаПред заточением его.

Боже, какая боль, какая тоска, какое предчувствие беды!

А дальше — возвращение в Москву, свадьба, короткие месяцы безмятежной любви и наслаждений.

И переезд в Царское Село и Петербург.

Петербург. Балы. Долги, долги, долги.

После пятилетних отказов дозволено наконец издание «Бориса Годунова»: Николай разрешает его напечатать «под собственной его (Пушкина. — Е. Д.) ответственностью», изменив «тривиальные места».

Как-то на Невском Пушкин встречает юношу, одетого в лицейский мундир. Подойдя к нему, спрашивает: «Вы, верно, только что выпущены из Лицея?» — «Только что выпущен с прикомандированием к гвардейскому полку, — отвечает тот. — А позвольте спросить вас, где вы теперь служите?» — «Я служу по России».

Тетрадь из архива Пушкина. Сделанная неизвестной рукой пометка: «№ 2». Тетради № 1 нет. Была ли она вообще или пометка «№ 2» — случайность, пушкиноведы пока не установили.

Это дневник Пушкина, который он вел с ноября 1833 года по январь 1835 года. Он невелик. Записи отрывочны, немногословны.

На первом плане — жизнь двора и высшего петербургского света: обед у Карамзиной, раут у Фикельмон, обед у Энгельгардта, бал у Бутурлина, именины государя!

Дневник не имеет ничего общего с размазанным стилем описаний, господствовавшим в XIX веке. Он сделан скорее по законам современной нам драматургии: сухой, лаконичный слог; короткие реплики; не живопись, а рисунок пером; мелкие события на поверхности, поддонные течения, глубиннейший подтекст.

Словно бы бесстрастная информация: «Кочубей и Нессельроде получили но 200 000 на прокормление своих голодных крестьян, — эти четыреста тысяч останутся в их карманах… В обществе ропщут, — а у Нессельроде и Кочубея будут балы».

Запись десять дней спустя: «Бал у Кочубея… Бал был очень блистателен».

Совершенно не связанная с предыдущим и последующим текстом заметка: «13 июля 1826 года — в полдень, государь находился в Царском Селе», — и дальше рассказ о том, как Николай, ожидая сообщения о казни декабристов, играл с собакой.

«Гр. Шувалова удивительно была хороша…», «Из Москвы пишут, что Безобразова выкинула», «Из Италии пишут, что графиня Полье идет замуж за какого-то принца, вдовца и богача…»

«Вчера обед у гр. Бобринского. Третьего дня бал у гр. Шувалова. На бале явился цареубийца Скарятин…».

В ночь на 12 марта 1801 года, когда убийцы проникли в спальню Павла I и Николай Зубов нанес Павлу удар в висок, от которого тот повалился на пол, Скарятин, участник заговора, схватил висевший над кроватью шарф и задушил Павла. «Таким образом его и прикончили», — писал И. А. Саблуков в своих записках о перевороте 1801 года.

Есть что-то отвратительное в этом ночном убийстве: его трусливость, его бессмысленная жестокость, его корыстные мотивы, измена и предательство. И, конечно, участие в этом убийстве сына Павла — будущего императора Александра I, который, как рассказывает очевидец, пока заговорщики готовились приступить к делу, «имел вид крадущегося зайца», при появлении Павла опрометью убежал в свои покои, а когда все было окончено, «снова вполз в комнату, как ластящийся пойнтер».

В оде «Вольность» Пушкин, выражая удовлетворение тем, что «погиб увенчанный злодей», беспощаден к убийцам:

Вином и злобой упоенны,Идут убийцы потаенны,На лицах дерзость, в сердце страх.

Молчит неверный часовой,Опущен молча мост подъемный,Врата отверсты в тьме ночнойРукой предательства наемной…

«На бал явился цареубийца Скарятин», — записал в 1833 году в своем дневнике Пушкин. И вслед за этим: «Великий князь говорил множество каламбуров».

«Великий князь» — это Михаил Павлович, сын Павла. В присутствии убийцы своего отца он рассыпается в каламбурах. Это никого не удивляет: тут все переплетены круговой порукой убийств, все в родстве, свойстве, танцуют вместе на балах, крестят друг у друга детей, вперекрест женятся, празднуют свадьбы и дни рождений, присутствуют на похоронах и отпеваниях, вперекрест убивают.

Будто кто-то раскладывает какой-то чудовищный пасьянс, в котором то направо, то налево ложатся одни и те же карты: цареубийца Скарятин; Сухозанет, открывший 14 декабря 1825 года картечный огонь по Сенатской площади, — брат этого Сухозанета женат на дочери Яшвиля, также одного из убийц Павла I; мерзкие, злобные бабы вроде графини Нессельроде; низменный Долгоруков; палачи и душители.

В начале 1834 года в этот синклит убийц полноправно вступают Жорж Дантес и его покровитель барон Геккерн.

Но не сгущаю ли я краски?

Проверим это свидетельствами современников эпохи, о которой идет речь, — французского маркиза и фрейлины императорского двора.

Французский маркиз — маркиз де Кюстин, совершивший в 1839 году путешествие по России. Его беспристрастность вне сомнений. «Я ехал в Россию искать аргументы против представительного образа правления, — пишет он в своей книге, — и возвращаюсь оттуда привереженцем конституции».

В Петербурге его поражают пустынные утренние улицы, по которым в разных направлениях снуют курьеры и мчатся фельдъегери, напоминающие «шахматные фигурки, движущиеся по воле одного человека, который ведет игру с невидимым противником — человечеством».

За год перед тем Зимний дворец был охвачен пожаром. Николай I повелел реставрировать его, причем к определенному сроку. Работало по шесть тысяч человек в день, при морозе в 25 градусов. Залы дворца натапливали для просушки до плюс 30 градусов. «При таких условиях смертность среди рабочих была ужасающая», — замечает де Кюстин и вступает в полемику с теми, кто оправдывает подобные методы работы.

В первый же день пребывания в Петербурге де Кюстин посетил Петропавловскую крепость. Его пустили только в собор, но не в тюрьмы. «В каждом звуке, — пишет он, — мне слышалась жалоба, камни стонали у меня под ногами. Если судить о жизни русских, заключенных под землей, по жизни русских, которые гуляют по ней, можно содрогнуться».

Знатного иностранца представляют Николаю I. Де Кюстина поражает его громадный рост и непрерывное самолюбование. На малоподвижном лице императора сменяются строгость, торжественность, вежливость, холодное удивление, но не простая доброта. «Видно, что император ни на одно мгновение не может забыть, кто он, ни постоянного внимания, которое он возбуждает. Он постоянно позирует, играет роль и исполняет ее, как великий актер… Он словно волшебник, чье присутствие будит Россию и чье отсутствие ее усыпляет».