Третья сторона - Сергей Шведов

Одних слов не хватало Веньке, чтобы выплеснуть свою неожиданную нежность и она в порыве страсти укусила его за плечо…

Они еще долго лежали и разговаривали просто так. Хмель улетал. Вернее, говорила одна Венька, Лева только поддакивал. И по тому, что отвечал он все реже и реже, часто невпопад, Венька поняла, что он безвозвратно засыпает.

От соседей доносилась музыка. Там тоже не спали, а может, просто забыли выключить радио. Под музыку у Веньки начали слипаться глаза. Очнулась и осторожно высвободилась из рук Левы.

— Пусти, медведь, а то задушишь… Пошла я спать. А то мне в пять вставать. Сделай доброе дело, разбуди завтра Маришку, чтобы в школу не проспала. И дай ей денег на обед в школу. Похозяйничай тут без меня. Она и прибраться в комнате может, если ее заставить.

Она встала и постаралась торопливо накинуть халат из–за невесть откуда накатившей на нее ну просто девичьей стыдливости, хотя Лева уже крепко спал. Венька посмотрела на его широкую спину, тонкую еще юношескую шею. Что–то теплое, почти материнское, проснулось в ней.

Она склонилась над ним, и еще раз поцеловала узкую ложбинку между лопатками и укрыла одеялом.

— Спи спокойно, Левий Матвей, апостол еврейский.

Утром он поцелует спящую и хмельную Веньку перед уходом, из–за этого она проплачет целый день от переизбытка чувств.

Она все еще улыбалась — и когда вошла в комнату, на ходу собирая назад волосы, чтобы стянуть их резиновым колечком, и когда плюхнулась с наслаждением в скрипучее кресло. Так и сидела. Губы улыбались, глаза закрыты, а голова запрокинута.

Вдруг что–то кольнуло ее чем–то острым вбок… Она вскочила о осмотрелась. Маришка сидела на постели и со злобной пристальностью зверька, готового укусить, смотрела на притихшую мать. Глаза засветились в полутьме зелеными огоньками, как в такси.

— Так и не спала?

Девочка не ответила, только пыхтела готовясь зареветь.

— Скажи, что я тебе сделала, за что ты ненавистная такая?.. Плохая, гулящая, непутевая, но такая есть, а другой у тебя не будет. Сама же сказала — старая, поздно меня перековывать.

Маришка откинула одеяло, которым ее укутывала мать. Захныкала.

— Что, зайчик, что с тобой!

Прижала дочку к груди и распевно, как в детской присказке стала раскачивать.

— Что ты расплакалась? У тебя вот какая–никакая, а мать есть. Хоть и накричит когда, так сама же и пожалеет. Когда научит, когда проучит, мать ведь почитай жизнь целую прожила. И поплачет с тобой и порадуется, мать есть мать.

Венька судорожно проглотила комок слез, вставший поперек горла.

— А твоя бабка спихнула меня в детский дом сразу из роддома… Каково мне одной–то на свете было, пока я тебя не родила?

— А отец мой — геройский?

— Герой Советского Союза… Ему что я, что дворняжка приблудная… И ты тоже… А я сама себе мать и отец и бабушка с дедушкой. А что умела? Только бы прыгать и скакать. Так и скакала, что та сорока, натаскала себе блесток дешевых, а настоящей цены ничему не знала… думаешь, я злюсь на свою мать, твою бабку? Да отыщись она, твоя бабка, я бы ее ни взглядом, ни попреком не укорила за прошлое. Ходить бы за ней стала, если она слепая, глухая и хромая и горбатая. Но мне свой горб тяжелей носить. Ведь она мать моя. Муки принимала, пока меня родила. Только не отыщется, знаю… Может, она где–то бутылки по вокзалам подбирает.

Маришка притихла у нее на груди, посапывая. Зареванные дети всегда быстро засыпают. Венька на минутку отпустила дочку, чтобы закурить. Затянулась дымом дешевой сигареты и снова прижала к себе малышку.

— Не дыми на меня…

— Хорошо, не буду.

Выдохнула дым в сторону и продолжала, похоже, только для себя.

— Зябко одной. Собака и та одна не живет, к чужому жилью тянется, а человек к человеку и подавно. Тягостно жить одной со своей болью и радость тебе не в радость и жизнь пустая холодная, как та ночная улица зимой, что на нас из окна смотрит. Пусть бы рядом кто хоть постоял, кому я нужной стану…

— Ну и заботься обо мне на свое здоровье.

— А я не забочусь, маленький? Только это совсем не то, скоро ты это и сама почувствуешь. Счастье ведь оно как — каждому его погреть в руках хочется, да не всякому достается. Убогих и сирых стороной обходит.

— А мы убогие и сирые?

— Холодное это счастье без мужика… так уж мы, бабы внутри устроены… Ты не гони его, бородатого, ладно? Подружись и сама к нему приникни. Он добрый. Он тебя у меня не отнимет… Ох и бить же меня надо, что дитя родное свое до слез довела! Все, Маришенька, все доченька, в последний раз простила? Давай тебя поцелую и песенку спою, как маленькой:

«Баю–баюшки баю,

а я песенку спою.

А–а–а-а…»

Маришка совсем притихла и заснула, не выпуская маминых рук. А Венька еще долго продолжала напевать, покачивая в такт головой.

Высокий уличный фонарь горел как раз напротив ее окна. Его призрачное сияние мягко заливало комнату, зеленоватые тени опутывали углы, как паутиной мягкой темнотой.

Венька сидела вполоборота к этому настораживающему свету. Лицо почти не видно. Лишь иногда при очередной затяжке крохотный огонек сигареты освещал ее прыгающими багровыми бликами, мимолетными, как вспышки памяти, мелькавшие перед Венькой.

Полумрак заботливо укрыл от глаз следы дневного беспорядка. Комната казалась тихой и уютной. Тихо и уютно было даже на душе у Веньки.

Фонарь за окном светил ярко, но на него почему–то можно было смотреть не щурясь. От этого света сзади на темном потолке и стене как раз над Венькой нависала тень от стенного промежутка между боковыми окнами ее угловой квартирки.

Сидела, зажав в руках халтурную иконку.

Тень была черная и бесформенная, причудливо надломленная косыми занавесками на окнах. От этого казалось, что кто–то большой черный все еще стоит за ее спиной. На этот раз он не пришел.

ГЛАВА 9

На следующее утро после их знакомства студент заставил–таки упрямую Маришку сделать генеральную уборку в квартире после школы, дал денег и отправил в магазин за продуктами, как взрослую хозяйку. Через два года Лева — Мотя закончил медицинский институт. Маришке шел шестнадцатый год.

— Все пьешь беспробудно, а твой квартирант с твоей дочкой живет, — измывались кумушки–соседки.

Венька все не верила, пока однажды не застукала обоих. После громкого семейного скандала Маришка с Левой вызвали милицию и отправили Веньку ночевать в вытрезвитель. Оставлять ее дома было опасно — она начала вилкой тыкать в стены, на которых по обоям были нарисованы огурцы и помидоры. А через месяц на суде квартирант Лева и дочка Мариша дали такие показания, что алкоголичку–мать отправили в лечебно–трудовой профилакторий на два года.

Судебные исполнители с силой вырвали ее из квартиры с зажатой к кулаке примитивной иконкой из бумажки под стеклом, обклеенной чайной золотинкой.

Через два года новоиспеченный доктор Лев Матвеевич женился на Марине. Молодожены собрали подписи соседей об антиобщественном поведении жилицы Добриян Вениамины Иосифовны с просьбой выселить ее за «сто первый километр за антиобщественное поведение». В суде советскую формулировку, разумеется, применять не стали, времена не те — уже была свобода, а просто осудили на год исправительных работ за хроническую задолженность по квартплате с отбыванием срока после выхода из ЛТП.

В захолустном поселке за тридцать километров от райцентра за свое скандальное поведение с органами надзора Венька получила пожизненно до самой смерти прилипчивую кличку «Мать Анархия».

Отбыв свой исправительный срок, мать не стала набиваться в приживальщицы к родной дочке, чтобы снять хотя бы угол в бывшей своей квартире, а пошла бомжевать. Бытует мнение, что бомжи долго не живут. Но Мать Анархия дотянула до беззубой старости, а в старости у каждого свои причуды. Мать Анархия, например, наотрез отказывалась ездить в вагонах пригородных поездов, хотя в бомжихах прожила много лет на вокзале.

Ночевала на бетонном полу в подъездах привокзальных многоэтажек. Для бомжа кодовый замок — не преграда. Днем валялась под солнышком на привокзальных лавочках после удачно перехваченной выпивки, без которой ни один бомж даже в самый «пролетный» день не останется.

Вши, блохи, чесоточные клещи–зудни до того полюбили Мать Анархию, что она чесалась беспрестанно. В этом было существенное преимущество — стражи порядка брезговали даже близко подходить к ней.

— Сам иди, — бросил как–то рядовой милиционер сержанту. — Там у нее всего нахватаешься.

— Ты на службе при исполнении, поэтому обязан даже рисковать жизнью.

— Жизнью — согласен, а здоровьем — не хочу. Я резиновых перчаток не захватил, между прочим, а голыми руками за дерьмо ни за что не возьмусь.