Дневник путника - Виктор Лихачев

— До пенсии доработаю и все. Устал, — говорит мне хозяин. — Если рассказать, как работаю, как вертеться приходится, не поверите.

Я верю. Да и как не поверишь, если это реалии нашей жизни. Одни работают на постоянной угрозе инфаркта, другие плотно забивают конторы и правления, находя время и для чая, и для кроссвордов. И те и другие говорят, что работать трудно нет в стране хозяина.

Возвращаемся в дом. Шумный вечер в гостеприимном доме проходит незаметно. Пора спать. Завтра всем рано вставать. Кроме двухлетней Машеньки. Она весь вечер в центре внимания и потому в конце концов раскапризничалась. Ложусь в постель и беру наугад книгу из шкафа. Роковая моя ошибка. Это книга об удалом молодце стрельце Леонида Филатова. И я забыл обо всем. Когда закрыл последнюю страницу, за окном уже начиналось новое утро. Запел петух. И я уснул, как мертвый.

30 июня. Возвращение домой

Маленькая тропинка, уходя от гостеприимного дома Аксеновых, пряталась в желтеющей ниве, поднималась на косогор, откуда открывались неоглядные дали, перебегала асфальтовую дорогу, петляла между колхозных хозяйственных построек. Подчиняясь ее ритму и графике, я благополучно дошел до деревни Ржаво. Видимо, когда-то живописная, ныне Ржаво поражала обилием недостроенных коровников, толстым слоем пыли и огромными лужами, которые умудрились даже остаться после недели очень жаркой погоды. Я решил здесь не задерживаться, благо еще пути предстояло много, но на самой окраине меня привлек маленький зеленый оазис старые липы явно скрашивали этот пейзаж. Калитка в заборе открылась и передо мною предстал сухощавый невысокого роста мужчина, лет так под пятьдесят, с внимательными и очень серьезными глазами. А вскоре я вовсе не без опаски заходил во владения Николая Ивановича, пасечника и поэта. Пишу это без иронии, ибо поэт — это не тот, который живет на деньги, полученные от продажи своих стихов, а кто жить не мог бы, если бы на свете не было бы стихов. Чужих и своих. А еще Николай Иванович — философ. Я вообще замечаю, что большинство встреченных мною пасечников — немного философы. То ли одиночество на фоне природы располагает к этому, то ли что еще. Мой новый знакомый явно обрадовался случайно заглянувшему в его безлюдные владения путнику. Предложил попить чайку. Я с удовольствием согласился, наизусть зная ту церемонию, которая за этим последует. Ибо и здесь российские пасечники между собой схожи. Закоптелый чайник, янтарные ломти свежего сотового меда, душистый настой зверобоя, прохладная постройка, защищающая от солнца и пчел. Как говаривал герой детской сказки: это просто праздник какой-то. И как приятен неспешный разговор за таким чаепитием, с каким удовольствием вы не спешите высказаться, а слушаете своего собеседника. Ни суеты, ни спешки. Ни доли самолюбования, хвастовства. Чувствуешь себя седым аксакалом, которого уважают, и который уважает другого, напротив сидящего человека. Мы важно говорим о том, как полезны травы, отдаем дань меду, оцениваем виды на урожай. Сетуем, что в городах люди лишены всего этого. Постепенно переходим к более философским вопросам. Говорим о Боге. Душе, бессмертии, добре, зле. И чем больше совпадают наши мысли, тем радостнее от этого нам обоим.

— Мне говорят, что души нет, — голос Николая Ивановича тих и чуть глуховат, но как говорят французы: «Голоса всегда хватит, чтобы быть услышанным». — Я раньше верил этому, как и многому другому. Но, поверьте. Сама жизнь доказывала мне обратное. Позвольте, я несколько слов о себе скажу, чтобы понятнее стало. Нас у матери десять детей было. Я восьмой, родился в сорок третьем. Понимаете, ну, в общем… Отцом моим немец был. Когда отец моих братьев и сестер с войны пришел, а ему, конечно же, все успели сказать. Он первым делом меня на руки взял, уже двухлетнего. Поверите, поцеловал и сказал: «Ты тоже мой, Колюха». Умер он, правда, через два года, и самым близким человеком для меня, кроме матери, стал старший брат. Он и отцом мне был, и братом. И другом. Мы все разлетелись, когда выросли, кто куда, а он в деревне остался. И вот однажды ночью, часов в двенадцать, просыпаюсь почему-то. Сердце лупит, болит и как-то нехорошо, как будто кошки по груди скребут. И чудится мне, будто Иван, брат мой, зовет, прощается. Так и стоит перед глазами. Еле утра дождался. Сразу в деревню поехал. А Ваня уже мертвый. Умер, мне сказали, в полночь. Вот скажите, как я мог смерть его почувствовать, если между нами пятьсот верст расстояния? Какой материализм это все объяснит, какой рефлекс? Душа его меня звала. Прощалась душа. Он замолкает, видимо, заново прокручивая недавнюю утрату. Его искренность трогает меня, хочется отплатить ему тем же. И в моей жизни случались события, рассказ о которых я с полным правом мог закончить: душа. Говорим о снах. Удивляясь себе, рассказываю Николаю Ивановичу то, что не сказал близким людям. Как когда-то дал обет совершить пешее путешествие от могилы дедушки, маминого отца. У него было много внучек, а внук, то бишь я, — один. Он болел тогда, и, прислоняясь колючей щекой к моей, просил: «Хоть к моим ногам холодным приезжай». «Что ты, дед, мы еще с тобой дадим маху», — отвечал я бодро. Дедушка Миша умер, а я больше десяти лет даже не удосужился съездить на его могилку. И вот в прошлом году я и дал обет: пройти от тихого сельского кладбища в самой глухомани Тамбовской области до Москвы. За месяц до путешествия я разболелся в очередной раз. Замучили перебои в сердце. Я был в отчаянии. В больницу идти не хотелось знал, что положат надолго. И сниться мне ночью сон. Идем мы с дедушкой Мишей по деревенской улице, он показывает мне дома, рассказывает, кто там жил, кто чем был известен. Вдруг перед нами вырастает кирпичная стена. Он легко «переплывает» через нее. Зовет меня. Пытаюсь перелезть. Срываюсь. Сердце бешено стучит, захлебываясь от перебоев.

— Не могу, дед. Сердце.

— Что сердце?

— Его же оперировали.

— Держись, — он протягивает руку.

Я хватаюсь за руку и легко перемахиваю через высокую стену. Он прощается со мной, показывая на дорогу: «Вот твой путь. Иди». Обычно я забываю сны, этот же запомнился до мельчайшей подробности. Утром перебоев не было. Сердце работало спокойно и уверенно. Только щемило что-то…

Жаль, но пора уходить. Путь не близкий. Мы прощаемся. От меда отказываюсь: куда я его в такую жару дену? И вскоре только верхушки вековых деревьев можно было разглядеть за спиной.

Часа через два подошел к Уперте. За рекой мой родной Киреевский район. Но туда надо еще попасть. Ищу брод. А зной становится даже не злым, — беспощадным. Знаю, что брод есть, но где? Под ногами — болотце, сверху жжет. Нет силы поднять голову. Плетусь понуро, время от времени с надеждой бросая взгляд на манящие речные струи. Где же ты, брод? После часа отчаянных поисков, когда уже я отчаялся перейти этот Рубикон, кусты расступились, и я вышел на каменистый берег. Переношу рюкзак на другую сторону, раздеваюсь догола и бросаюсь в прохладу реки. Неизъяснимое блаженство! Раскинуты руки и ноги. Животом почти касаюсь дна. Не сопротивляюсь, только побольше набираю воздуха. Течение несет меня сквозь валуны, плывущие листья ивы, блики, радужные соцветия. Вот уже дно все дальше, вода все холоднее. Полет. Невесомость. Пытаюсь встать на ноги и доплыть до первоначального места. Яростно гребу руками, а река относит меня дальше и дальше. Приходится идти. Струи ударяют в грудь, живот. Кажется, будто река шумит мне: плывем, плывем, не сопротивляйся, глупый. Дохожу до места и все повторяю с начала. Полет, невесомость, бездна, мрак. Опять солнце, опять мрак. Стрекозы, небо, солнце. Боже, как прекрасен мир! Да здравствует зной, — как бы я узнал, что так прекрасна прохлада реки. Да здравствует путь — утомительный и трудный — разве бы я почувствовал, какое это наслаждение — просто лежать, без мыслей, без желаний. Да здравствуют странствия, — мог бы я узнать, какое это счастье, возвращаться в родной дом. Завтра я приду в город, где родился. Пройдусь по его тихим улочкам, улыбнусь каждому дереву, поздороваюсь с каждым домом — они меня помнят и любят, как помню и люблю их я. Затем уйду за город, в ближайшее село, где стоит домик у озера, где я прожил свои лучшие десять лет и где живут сейчас мои отец и мать…

А почему завтра? По крайней мере, до Киреевска я могу добраться сегодня. Набегает тогда верст около сорока. Ну и что? Дойду! И столько силы я чувствовал в себе, что был в этом уверен: родная земля, она ведь силы дает. Сразу от реки — двухкилометровый подъем до деревни Уткино. Его я одолел одним махом. Крутицы, Луневка, Майское… Когда-то я работал в районной газете, и судьба частенько заносила меня в эти края. Вряд ли кто помнит. Но странно. Один кивнул головой, второй. А третий: «Что-то давно статей ваших не видно». «Да уже с пять лет, как я уехал из Киреевска». «А будто вчера с Сан Санычем Асановым к нам приезжали. Как он, здоров?». «Надеюсь, что да». Но я спешу, спешу. Незаметно село солнце. В деревнях опустели улицы. До Киреевска десять километров, время без четверти полночь. Ноги уже идут как-то сами, автоматически. Все. Больше ни шагу сделать не могу. Отчаянье. Прошу у Него: «Господи, я, глупый, обещал всю дорогу идти только пешком. Теперь я понял: нельзя ничего обещать, даже себе. Не будет ничего страшного, если я хоть немного проеду? Сделай так, Господи, чтобы я сегодня ночевал в родном доме, а не умер на дороге»… А клапан мой искусственный все сильнее бьет по грудной клетке… Ночь. Тишина. Поднимаюсь. Не сидеть же на голой земле. Надо идти дальше, хоть ползком. Откуда в такую пору здесь транспорт? Вдруг яркий свет прорезал бездонную темень. Незамеченная мною, остановившаяся легковая машина.