Наши зимы и лета, вёсны и осени - Мария Романушко

Алая, сахарная сердцевина огромного арбуза, которой меня угостили в гостях. Она искрилась, источая нежный, прохладный аромат… Хотелось вдыхать и вдыхать, наслаждаясь этим запахом – как самой жизнью…

Оранжевый крупный горошек на белых чашках… В чашке золотистый чай и моё смеющееся отражение… Завтрак в детском саду. В комнате легкий зеленоватый сумрак – от густой, тёмной зелени за окном. Низкий столик, покрытый светлой клеенкой. Нас четверо за столом, две девочки и два мальчика. Мы катаем по столу ярко-жёлтые крутые яичные желтки. Оранжевый горошек на белых чашках, густая тёмная зелень за окном, весёлые жёлтые колобки… Чистый, ничем не замутненный вкус счастья. Беспричинного, и потому, наверное, полного и ясного.

Красная кирпичная ограда. Увитая плющом, залитая солнцем. Темные глубокие тени на летней земле. Мама и бабушка – по ту сторону ограды, я – по эту. Мамина рука, протягивающая сквозь холодные чугунные прутья ограды кулечек с клубникой. Красные, светящиеся на солнце ягоды… Дразнящий запах клубники. Холод чугунной решетки. Тепло красного кирпича. Мама и бабушка по ту сторону ограды. Они сейчас уйдут, но ощущение счастья останется. Кажется, бабушка плачет. Почему она плачет? Или это солнце наслезило ей глаза? Бабушка уходит в тень… Я перекладываю клубнику в кармашек, который висит у меня на груди на ленточке. Мне нужно идти. Я взмахиваю на прощанье рукой. И бегу, придерживая рукой кармашек, полный клубники. Оглядываюсь ещё раз. Темная зелень плюща на кирпично-красном. Густые тени. Слепящее солнце. Маминого лица мне не видно, и я не вижу, что оно залито слезами. Мамина рука машет мне сквозь чугунные прутья… Я бегу по горячей, залитой солнцем земле, мне четыре года, я не знаю, что этот уютный особняк в глубине парка, где мне так весело живется, называется детским туберкулезным санаторием, и я не понимаю, почему плачут мама и бабушка, когда такое чудесное лето, и жить так прекрасно…

Запахи детства…

Летним вечером хозяйки дома выносят во двор примусы и керогазы. Начинается великое таинство – варка варенья! На примусы и керогазы водружаются тазы, наполненные вишней…

Шумят очаги, вздымается над тазами розовая ароматная пена… Кипение – розовое вишневое цветенье набухающих, лопающихся, жарко взрывающихся, брызжущих, изливающихся тёмным соком ягод… Темно-алая кипящая лава… Огромный живой цветок пены над тазом. Вьются в нетерпеливом желании осы, осиным роем кружится детвора, в ожидании желанной – самой сладкой на свете! – ложки пенки…

Запах кипящего вишневого варенья – запах лета, самой спелой его сердцевины… Только бы дышать им, вдыхать полной грудью, пропитываясь сладкой надеждой, уверенностью, что так будет всегда: лето, всё ещё живы, все молоды, никогда не умолкнут очаги в вечернем дворике, никогда не умолкнет шум орехового дерева у дома, никогда не погаснут улыбки на лицах, и никто и никогда не узнает в жизни огорчения большего, чем укус осы, вступившей в схватку за свою долю сладкой пенки…

…Живет в далёком южном городе, на старой Философской улице маленькая девочка, к ней я возвращаюсь всякий раз, когда не могу найти ответа на вопросы, которые мучат меня. Для неё этих вопросов ещё не существует. Но только она одна может мне помочь… Ты спросишь меня, как? Конечно, не советом, она ещё не так мудра. Она отвечает мне своим существованием, своей жизнью. Вспомнив о ней, я вспоминаю о главном, вспоминаю вкус истинной радости и истинной печали – и многое в моей нынешней жизни обретает свою настоящую цену и свои настоящие имена…

Глава 6

Весенний вечер под ясной звездой

Конечно, я что-то чувствовала ещё зимой. Костры, огоньки… А может, ещё раньше: музыка, стихи…

Конечно, это случилось не вдруг. А постепенно, исподволь. Всё к этому шло. Теперь я вижу: всё шло к этому, всё работало на это, готовило почву: и музыка, и стихи, и костры, и огоньки… И тишина, и одиночество. Благословенное одиночество, которое учило тебя сосредоточенности, учило вслушиваться в себя, в свой внутренний мир. Все эти звуки, знаки, намеки, мелодии… Они разбереживали, увлажняли, удобряли твою душу, засевали её чудесными семенами…

Душа восьмимесячного младенца, разбуженная музыкой.

Наверное, всё началось уже тогда. Хотя я могу только догадываться, только предполагать. Тот восьмимесячный мальчик, с тёмно-золотистыми глазами, огромными и тёмными от ужаса и восторга, распахнутыми с мучительным вопросом ко мне… Тот мальчик, ещё не умеющий рассказать о себе, – он навсегда останется для меня тайной.

А ты сегодняшний, философ и говорун? Чем пристальнее вглядываюсь я в тебя, тем непостижимее и загадочнее кажешься ты мне. И грустно от этого, и радостно. Ты – словно расширяющаяся вселенная… Всё больше звёзд и планет, всё больше манящих огней в её глубинах…

Да, я не могу сказать с точностью, когда всё это началось, я могу только предполагать. Но я точно знаю: всё, что происходило с тобой, с нами, – всё было не случайно, всё со смыслом. Нет и не может быть случайностей в жизни человека, которому от роду восемь месяцев, год, полтора, два… Каждый день для него равен году, а, может, и целой жизни?… Каждый день его заполнен открытиями, встречами и удивлениями, трудностями – и преодолениями, слезами и восторгами! Любая, еле слышимая мелодия, любое, вскользь оброненное слово, вы и не заметили, как сказали, вы и не расслышали этой мелодии (ветра, дождя, музыки, едва пробивающейся сквозь стену), вы и не увидели, какого цвета яблоко протянули ему, какого невероятно красного, сочного цвета! А он видит, он слышит, он впитывает, насыщается, он плачет по неведомым вам причинам, он смеется непонятно чему, он не может уснуть бог знает отчего, вроде здоров, а не спит, он видит неведомые для вас сны – он распускается у вас на глазах, но совершенно незаметно для вас! Как цветок на окне. Как заря за окном. А он чувствует в себе это распускание, оно для него болезненно и сладко, и тревожно, и трудно, и волнующе… Но он никогда не расскажет вам об этом. Сколько раз на дню лицо его бледнеет от испуга и нерешительности, сколько раз заливается оно румянцем восторга и удивления! Сколько раз на дню он плачет, да так горько, так безутешно, словно он – самый несчастный, самый одинокий, самый непонятый на свете, и нет, и не может ему быть утешения… А через минуту – уже хохочет, заливается смехом, неудержимо, заразительно! Что уместилось для него в эти несколько минут? Мы никогда не узнаем…

Он тянет вас к яркому костру в тёмном зимнем дворе. Он смотрит в огонь, не отрываясь. А вам кажется, что только вам, взрослому, есть о чём вспомнить, глядя в звёздное, яркое пламя…

Он тянет вас к подъезду, он просит "включить огонёк". "Вкутыть агаёк!" – звучит каждый вечер на темнеющей улице… "Вкутыть агаёк!…"

Я помню твоё помешательство на кострах и огоньках. В ту зиму, когда тебе исполнилось два года. Я помню, как ты не мог жить без музыки. Это началось с восьмимесячного возраста, в ту осень нам подарили "Лютневую музыку", и я впервые поставила её на диск проигрывателя… Помню, помню, как ты слушал, как ты смотрел своими бездонными глазами, как напряжённо замирал при её звуках, как ты просил, требовал, умолял: "Зы-зы! Зы-зы!…" Шли месяцы, ты взрослел, учился ходить, говорить, но музыка оставалась твоей страстной любовью, твоей радостью, твоей неубывающей жаждой… Теперь-то я понимаю, что всё было неспроста!

А потом ты услышал стихи. И к твоей прежней страсти прибавилась новая. Тебя завораживало, околдовывало их звучание, волшебство рифм, чудесное многообразие ритмов. Ты стал рифмовать! Рифмовал неутомимо, вдохновенно. Нет, пока это были ещё не стихи, это была проба слова, проба его на вкус, на цвет, на пластику, на объем. Ты смаковал слова, как спелые, сочные яблоки, ты хрустел ими, ты ими жонглировал!…

И был вечер. Весенний вечер под ясной звездой. Сколько тебе было в тот вечер? Два года и три месяца; впрочем, нет, трех ещё не было. Твоя третья весна… Мы сидели на скамье в темнеющем дворе. Догорали, дымясь, костры прошлогодней листвы… Небо было чистым и синим. Первая звезда, маленькая и яркая, проступила в этой чистой синеве и сияла над нами. Мы сидели, обнявшись, на скамье и смотрели на звезду сквозь голые ветви апрельских тополей. Вечерний воздух обжигал щеки свежестью. Пахло влажной землей, дымом, весной, свежей стружкой. Где-то над нами, на балконе, раздавался весенний, весёлый стук молотка…

Ты тихонько засмеялся. "Тук-тук! – молотук!" – сказал ты. И опять засмеялся, и добавил: "Ток-ток! – молоток!"

И хотя уже несколько месяцев ты с упоением рифмовал, но на этот раз произошло нечто большее… Я почувствовала необъяснимое волнение. Земля вдруг запахла сильнее, и звезда над нами засветила пронзительнее…

Будто приотворилась маленькая невидимая дверь – и я заглянула в тайну. В тайну детства, тайну слова, в тайну начала… Там было прохладно, просторно и звонко. Четыре коротенькие строчки, они пульсировали, как родничок, только что пробившийся из земли, задавая ритм всему вокруг: