Можайский — 1: начало - Павел Саксонов

— Вам смешно?

— Что вы! Напротив: я рад, что вы еще не успели расстаться с бумагами, чему подтверждением служит само ваше здравие. Отменное, судя по всему.

— Что вы этим хотите сказать?

— Только то, — голос Можайского снова стал печальным, — что вы не с теми людьми связались. Миллион — слишком большая сумма и слишком большой соблазн. Я мог бы — спроси вы у меня — дать вам рекомендацию к одному банкиру, известному в своем роде человеку, которого — да вот, Сергей Ильич подтвердит — уже несколько лет никак не подловят с поличным: чудо, как оперирует с таким товаром. Но вы ведь не спросили…

Инихов с изумлением посмотрел на Можайского и воскликнул:

— Юрий Михайлович, помилуйте! Что вы такое говорите?

— Да полно, Сергей Ильич, не возмущайтесь, — голос Можайского уже буквально сочился грустью. — Не лучше ли живая Ольга Константиновна с миллионом у банкира, чем она же, но мертвая и без денег? Взгляните…

Можайский быстро шагнул к девушке, схватил ее за подбородок и резко, зло задрал его к свету.

— Какая красота! Какая утонченность! Неужели б вы допустили, чтобы это всё обезобразили воды Невы?

Ольга Константиновна взвизгнула и вырвалась из руки пристава.

— Берите ее крепко и ведите в участок, — надзиратели, не менее всех пораженные внезапной и искренней злостью Можайского, поспешили схватить девицу под руки и чуть ли не волоком потащили ее к двери. — Полагаю, мы уже слишком злоупотребили гостеприимством Анны Сергеевны!

7

Спустя приблизительно неделю — за хлопотами, вызванными арестом, дознанием, чествованием, устроенным признательным руководством Общества Северных и Южных железных дорог, участники событий совершенно утратили чувство времени и не смогли впоследствии указать точную дату — Можайский, Инихов и Вадим Арнольдович Гесс встретились в «Якоре» и, по-дружески отобедав, разговорились.

Инихов, попыхивавший сигарой, и Гесс — некурящий, но с удовольствием потягивавший превосходный кофе, — что называется, насели на Можайского в стремлении выпытать причины двух особенно интересных им обстоятельств: удивительного, но оказавшегося таким проницательным доверия к Анне Сергеевне Гориной и внезапной искренней злости в отношении Ольги Константиновны, вылившейся в мало приличный для воспитанного человека поступок. И так как прояснение обоих этих обстоятельств может быть интересным и нам — с точки зрения лучшего понимания характера Можайского, — то Бог с ним, со временем: еще одна маленькая вводная главка будет не лишней.

— Видите ли, господа, — Можайский, отказавшись от кофе и заказав отдельно коньяк, неспешно поворачивал в ладони бокал, любуясь насыщенными оттенками, — такие дамы, как Анна Сергеевна, никогда и ничего не делают просто так, особенно в тех случаях, когда их разум… хм… следует за сердцем. Хотя, конечно, чаще всего поступками их руководит не сердце, а чувство приличия, что бы они ни понимали под этими самыми приличиями. Наша конкретная… как вы ее назвали, Сергей Ильич? Чайницей?

Инихов слегка покраснел и кивнул:

— Сорвалось с языка: уж очень я разозлился!

— Понимаю. — Можайский отпил из бокала, помедлил, оценивая вкус, и удовлетворенно моргнул. — Но сравнение, тем не менее, меткое. Да, Сергей Ильич: наша Анна Сергеевна — самая настоящая чайница! Она, как и та, имеет содержимое. И это содержимое — смесь высушенных «листьев»: когда-то зеленых, но увядших; когда-то многочисленных, всыпанных щедро, но со временем поубавившихся. Так же, как чайницу — всего лишь по ложечке — опустошают день за днем ровно до тех пор, пока не оказывается, что она опустела, Анну Сергеевну — понемногу, исподволь — опустошали житейские хлопоты. И все, что в итоге осталось у нее на донышке, это — горстка сушеных листьев и такая же сухая пыль, в каковую рассыпались иные из них.

— Уж больно мудрено, Юрий Михайлович! — Гесс из стоявшего рядом с ним кофейника снова наполнил чашку и, звякнув щипчиками для сахара, с легкой укоризной покачал головой. — На такой философии далеко не уедешь. И я не могу поверить в то, что вы так или хотя бы примерно так и рассуждали, слушая сумасшедшие речи Гориной в ее гостиной. Ведь на кону стоял миллион, а время шло и было очень дорого. Дороже, возможно, чем этот самый миллион.

Можайский улыбнулся:

— О, нет, Вадим Арнольдович: именно так я и рассуждал. Не в этих же, конечно, выражениях и не с такими, понятно, метафорами, но все же именно так. Я сразу понял — уж извините за такую нескромность, — что Анна Сергеевна — человек приличий и одновременно романтики. Очулоченных, если позволите, приличий и высушенной временем романтики. Но, как и остатки чайных листьев, как и чайная пыль завариваются при случае и в нужде не менее крепко, чем свежий чай, так и очулоченные приличия и высушенная романтика настаиваются крепко и руководят твердо.

— Трудно сказать, — Можайский сделал еще один глоток, опять помедлил и снова удовлетворенно моргнул, после чего отставил бокал и закурил папиросу. — Трудно сказать, господа, что было бы, не окажись в Анне Сергеевне романтики, и руководствуйся она только своими взглядами на приличия. Вполне возможно и то, что мы и поныне искали бы ветер в поле. Ведь, прежде всего, приличия — я в этом просто уверен — подсказали бы ей, что очень и очень скверно — выдать полиции доверившуюся клиентку. И вряд ли поколебать такое представление о порядке вещей смогли бы соображения, что, быть может, укрывательство преступницы способно повлечь — для всех, и для самой преступницы тоже — куда более тяжкие последствия, нежели выдача. Однако, на наше счастье, имевшаяся в Анне Сергеевне романтика чудесным образом подправила ход ее мыслей и направление чувств.

— Но откуда вообще вы узнали об этой самой романтике?

— Да, откуда?

— Ну как же? — Можайский удивленно посмотрел сначала на Гесса, а потом на Инихова. — Кто, как не романтичная особа, станет читать брошюры об английских лордах, отдающих ботинки в починку, и о переодевающихся в барышень злоумышленницах, попадающихся лишь на том, что они упустили из виду собственную обувь? И кто, как не романтичная особа, из множества возможных сравнений выхватит — не задумываясь! — профессора с таинственным и притягательным разве что для романтика ореолом скупого миллионера? И кто, наконец, если не романтично настроенная душа, будет в курсе существования и образа мыслей… суфражисток?

Инихов хмыкнул, а Вадим Арнольдович прыснул и, от греха подальше, поставил чашку с кофе на стол:

— Да уж! Убила она этой суфражеткой наповал! Но ведь и вы, князь, отшатнулись от Гориной, как ужаленный! Как же это соотносится с вашими размышлениями и ожиданиями?

Можайский тоже не удержался от того, чтобы не хохотнуть, но, подавив смешок, ответил:

— Просто суфражистки — уже чересчур. Уж слишком неожиданно она их подпустила! Признаюсь, я ожидал любого вывода из несоответствия туфелек, но никак не суфражистку. Такое мне даже в голову не пришло! А вот поди ж ты… Но как бы там ни было, эта забавная суфражистка лишь укрепила меня в уверенности, что все обернется наилучшим образом.

— Вот как?

— Да. Чувство приличия не позволяло Анне Сергеевне сходу и прямо выдать нам Анутину; сказать, что она должна прийти в квартиру Анны Сергеевны к условленному часу, и что, задержись мы до этого часа, все наши поиски разом будут вознаграждены. Нет: действовать таким образом Горина не могла. Но не могла она и выпроводить нас восвояси и безо всякого результата, поскольку романтика сделала нас в ее глазах особами… как бы это сказать? — Можайский растерянно замолчал, внезапно обнаружив, что не может подобрать подходящий эпитет.

— Мне кажется, — Глаза Инихова блеснули добродушной насмешкой, — что это не нас романтика сделала в глазах Гориной особами… как бы это сказать?

Гесс засмеялся.

— Да, Юрий Михайлович, не нас, а вас!

Можайский, как это уже было в гостиной у Гориной, слегка покраснел, но быстро оправился.

— Полноте, господа, полноте! Давайте скажем так: в моем лице — всех нас. То есть — полицию вообще.

— Ох, ловки же вы, Юрий Михайлович!

— Да нет же, Сергей Ильич, все так и есть. Посудите сами. — Можайский затушил папиросу и снова взялся за бокал с коньяком. — Я — ее участковый, а потому — объект прямой, если можно так выразиться. Но одновременно с этим я — полицейский чин, то есть — объект опосредованный. Объект, олицетворяющий собой всю полицейскую службу.

— Ну, с этим, пожалуй, трудно поспорить.

— Вот и получилось, — Можайский, по-видимому, поспешил вернуть беседу в прежнее, не настолько фривольное русло, — что Анне Сергеевне, с одной стороны, не имевшей — в силу своих представлений о приличиях — возможности прямо нам выдать Анутину, а с другой — ни на минуту не сомневавшейся как в наших праве, так и правоте, пришлось пуститься на хитрость. Ей нужно было задержать нас до прихода Анутиной. И она это блестяще проделала.