Песня моряка - Кен Кизи

Алиса нашла работу преподавателя истории народов северо-западного побережья и стала учить подростков, большинство из которых говорило лишь на южно-американском наречии. Поселившись в дешевом мотеле, где сдавались комнаты на длительный срок, она перестала следить за своей талией и за своим творчеством, начала пить и сквернословить. Она опасалась, что с живописью покончено. И точно знала, что покончено с мужчинами. Пусть все эти мерзавцы — подлецы со шпорами и подонки с усами, а также неуклюжие угрюмые русские с мартини ублажают друг друга сами — большего они не заслуживают.

Алиса продолжала работать и жить в мотеле, отказавшись лететь домой даже тогда, когда священник телеграфировал, что ее отец наконец окончательно выпал за борт. И только снятие моратория на торговлю землями заставило ее вернуться на родину. Какой бы грязной дырой она ни казалась, теперь это была недвижимость, за которую можно было выручить деньги.

Вернувшись в Квинак, Алиса собиралась как можно быстрее продать свой участок и убраться восвояси, но тут возникли осложнения с адвокатом, которого наняли соплеменники. Возможно, все дело в том, что он был доброжелательным яппи с портфелем из пятнистой тюленьей кожи, а может, он просто напоминал ей лощеного художника из Вайоминга. Во всяком случае, она отказалась продавать землю и подписывать какие бы то ни было соглашения. Алиса вцепилась в свою никчемную полоску земли неподалеку от аэропорта, а папашину собственность передала на условное депонирование (закон требовал семилетней отсрочки вступления во владение на случай, если проспиртованный русский вдруг вынырнет из пенистого прибоя). На полученные деньги она купила угол квартала размером двести пятьдесят на двести пятьдесят футов с обветшавшим мотелем и неработавшей коптильней и назвала свое предприятие «Медвежьей таверной» и «Консервы против консервов». Иногда полученное образование толкает людей на такие поступки.

После того как сделки были оформлены и контракты подписаны, большая часть алисиных соплеменников поспешно отбыла, оставив земли на попечение адвоката и менеджеров корпорации «Морской ворон». Они вернулись к тому, чем занимались прежде — а именно к одинокому потреблению алкоголя в центрах для престарелых и тихому отплытию в мир иной. Алиса забрала сына из церковной школы в Феербэнксе, чтобы рассказать ему о своих инвестициях в недвижимость, но, похоже, тот испытывал к Квинаку любви не больше, чем она сама. Он сообщил ей, что в Феербэнксе у него друзья и отлично выдрессированные приемные родители и что, может, он приедет навестить ее на каникулах. Попробует дурь. Как-нибудь потом.

Алиса скоро поняла, что ее ярко выраженная неприязнь к местным игорным корпорациям не даст ей подружиться с соплеменниками. Впрочем, они продолжали интересоваться ее намерениями. А если она ничего не хочет рассказывать, то почему бы ей не свалить туда, откуда она явилась? Это выводило ее из себя, как и скромняга яппи. И наконец она заявила, что намерена остаться на своей прекрасной родине из уважения к собственным корням. Это все из упрямства — шептались соседи за ее спиной, но Алиса ясно дала понять, что их мнение ее абсолютно не интересует. Она останется все равно.

Таким образом Алиса поселилась в Квинаке назло окружающим. Она собиралась вести свое собственное дело без всяких предков, преемников и скидок. Она не собиралась покупать себе новомодного барахла, чтобы изображать респектабельность, но и не давала плевать себе в лицо. А пить она была намерена на глазах у всех и Господа Бога.

Именно тогда она получила прозвище Свирепой Алеутки. Ее старым друзьям, таким, как отец Прибылов, порой казалось, что в ней уживаются два разных человека. Иногда в ней просыпалась прежняя тихоголосая увлеченная студентка, одно прикосновение которой к цветам или свечке могло преобразить всю церковь. Но стоило сладкоголосой Алисе Левертовой напиться, что происходило очень быстро и довольно часто, и она превращалась в разъяренную ведьму с острым, как гарпун, языком. Язык от алкоголя у нее не только не заплетался, но делался еще острее. Он колол и язвил, и от него невозможно было увернуться, если вы оказывались ее мишенью, до тех пор пока беспамятство не обрубало трос этого гарпуна. Проспавшись, она бывала тиха и мила.

Однако эта свирепая алисина сущность пробуждалась все чаще и чаще. С каждым годом разъяренной ведьме требовалось все меньше и меньше алкоголя, и ее мог пробудить малейший намек на оскорбление. Корни алисиной ярости разрастались по всем направлениям в поисках новой почвы. То она злилась на правительство, то на тех, кем оно управляло. Она ненавидела белых за то, что эти лупоглазые рыбобрюхие сволочи попирали ее народ, и соплеменников за то, что они так легко продавались. Она обрушивалась на весь род людской за то, что он испоганил все, что мог, и одновременно уничтожала презрением всякого наивного идеалиста, полагавшего, что когда-нибудь жизнь наладится. Несколько стаканчиков, и Алиса готова была наброситься на любого.

После первого стакана обычно объектом ее гнева становился бармен, официантка или любой другой сукин сын, продававший успокоительную мочу, называемую ныне бурбоном. После второго она обрушивалась сразу на всех умственно отсталых, которые были настолько тупы, что соглашались это пить. После третьего Алиса расширяла диапазон своей ярости, и он захватывал весь этот сраный город со всеми его обитателями, грязное море, тухлое небо, чертов ветер и даже длинные темные ночи. На следующий день она ходила со скромно опущенной головой, снова говорила тихим голосом и, идя на компромисс, общалась с окружающими.

Но даже когда Алиса пила цивилизованно, бар, в котором она появлялась, превращался в дремлющее поле битвы, в нависающую лавину, так как в нем мгновенно могла оказаться другая Алиса — Свирепая Алеутка. А такой бар пустел в считанные минуты. Посетители разбегались и не возвращались до тех пор, пока администрация не закрывала его или не вышвыривала Алису вон.

Закрыться было проще. Всегда можно было выждать пятнадцать-двадцать минут, пока она, пошатываясь, не отправится прочь, вынашивая силы для следующего взрыва ярости, и открыться снова. Вышвырнуть Алису означало дать ей повод для нового приступа. Она могла ввалиться обратно через окно или справить нужду на сиденье пикапа своего обидчика. Будучи изгнанной из «Песчаного бара» в десять минут первого пополуночи, она выстроила из мусорных бачков шаткие леса и взобралась на крышу. Там ей удалось отодрать оцинкованную печную трубу и помочиться прямо на плиту, топившуюся нефтью. Через мгновенье на улицу повалили посетители, глаза у которых слезились так, словно они стали жертвами газовой атаки.

Если вы звонили в полицию и лейтенант Бергстром приказывал своим ленивым полицейским вышвырнуть ее вон и запереть на неделю в участке, следовало ожидать неприятностей от других «ПАП». Несмотря на все слухи и сплетни, втайне многие восхищались силой ее духа. Как-то в декабре, после того как Алису изгнали из «Горшка» Крабба и приговорили к недельному заключению, ее тайные поклонники повытаскивали все гвозди из алюминиевой обшивки бара, о чем находившиеся внутри даже не подозревали. «Волчицы» в тот вечер исполняли сальсу и свинг, а отморозок-гитарист играл на электрической гитаре медиатором, что по звуку вполне напоминало выдергивание гвоздей. В полночь начался прилив и с моря подул легкий ветерок. Он все крепчал и крепчал, пока догола не ободрал всю обшивку с «Горшка», расшвыряв ее аж до водонапорной башни. Стекловата и изоляционная фольга украсили весь город, как мишура и ангельские волосы к грядущему Рождеству.

После того как обшивка была восстановлена и «Горшок» отремонтирован, Мирна Крабб отправила своей старинной школьной приятельнице, как и остальным влиятельным лицам города, приглашение на новое открытие. Алиса купила жемчужно-серый костюм в надежде, что он подчеркнет серьезную сторону ее натуры и одновременно скроет располневшую талию. Может, новое пойло и меньше действовало на печень, зато точно сильнее влияло на толщину.

Она заняла табурет в самом конце нового бара и с глазами спокойными, как око бури, заказала себе что-то слабоалкогольное. Весь вечер она сохраняла приличия и элегантность, вознамерившись разочаровать собравшихся, ожидавших скандала. Почти весь вечер. Она даже с улыбкой пропустила мимо ушей шутку Дэна Крабба относительно того, чем белуга отличается от лесбиянки

— «двумястами фунтами веса и отсутствием костюма — хе-хе-хе!» Но когда расчувствовавшаяся Мирна Крабб с проповедническим пылом начала распространяться о том, что хотя грехи отцов и не наследуются сыновьями, многим бедным детишкам приходится платить за порочные наклонности своих матерей — это было уже слишком. С диким воплем, от которого кровь стыла в жилах, Алиса выхватила из сумочки кривой эскимосский нож и перемахнула через стойку бара раньше, чем кто-либо успел не то что оценить, но даже понять намек Мирны. Это был женский нож тончайшей работы, острый как бритва, сделанный на заказ в «Туземных орудиях» в Анкоридже. Она намеревалась подарить его Краббам в знак примирения, поэтому на нем было выгравировано «Когда прилив отступает, накрывают стол». Теперь его кривое лезвие угрожающе мелькало среди чистых стаканов.