Конец королевы - Властимил Шубрт

Словом, вывод напрашивался только один: нет ничего хуже, чем искать убийцу среди друзей. Кое-что из своих рассуждений я произнес вслух:

— Если рассуждать логически, ясно, что в момент убийства Катаржина была голая. Никто из нас ничего не слышал: ни крика, ни шума, ни борьбы. Постель застелена, пижама лежит на полу, убийце хватило времени спокойно примериться и ударить, а она даже не сопротивлялась, не укрывалась, продолжала заниматься своими делами, словом, не стеснялась своего убийцы…

— Точно! — крикнул Павел.

— Поэтому я считаю…

— …Что убийца — женщина, — закончил теперь уже Борек.

— Не перевирай! — со злостью бросила Мирка. — Гонза имел в виду не женщину, а того, перед кем Катаржина не стеснялась бы. Например, перед своим любовником. А это ты! Где хочешь об этом скажу!..

— Ты что угодно можешь сказать! Даже то, что я сын персидского шаха, — довольно спокойно отразил Борек Миркин выпад. — Зато ты тут ни при чем, хотя могла в любое время незаметно зайти к ней в комнату и так же незаметно выйти.

— Точно так же, как и ты, — выпадала Мирка. — Дверь в вашу комнату мы не запирали.

— Тихо! — крикнул я. — Опять начинаете?.. Да поймите же, что, если мы хотим во всем разобраться, надо плюнуть на догадки и взаимные антипатии и придерживаться только фактов. Фактов!..

— А ты их знаешь? — осклабился Борек.

— Думаю, что не только я.

— А кто еще, по-твоему? Убийца, да? Но, если не ошибаюсь, он только что отказался добровольно признать вину.

— Ошибаешься. Черт с ним, с признанием… Я хочу разобраться досконально. И тут все зависит от тех, у кого совесть чиста. Если каждый из нас станет говорить правду, убийце деваться некуда. Так-то, Борек.

Он умолк, а я продолжал:

— Катаржину нашла Мирка в полчетвертого. До этого она была со мною в кухне, потом пошла за сигаретами. Верно?

— Да, — подтвердила Мирка. — Я испугалась и стала кричать. Потом вы пришли… Больше ничего не знаю.

— Не ври, — взволнованным голосом проговорила сидящая за столом Алена. — Если уж правду, так правду, а ты знаешь гораздо больше, чем мы все, вместе взятые. Что вас объединяло? Зачем ты вообще поехала? Почему требовала, чтобы она уехала? Катаржина убеждала нас, что пригласила тебя, а на самом деле ты сама себя пригласила. Ты ее заставила. Не отпирайся, я слышала, как вы разговаривали в туалете в ресторане. Я все слышала, и ты прекрасно знаешь, что Катаржина поехала в горы из-за одного из наших парней. И знаешь, из-за кого. Так что не прикидывайся овечкой, мы на это не клюнем. Ты хорошенькая цаца, Мирка, я сразу же тебя раскусила. Но чтобы ты и на это была способна — убить, а потом устроить целое представление…

— Хватит! — выкрикнула Мирка чуть ли не в истерике. — Перестань! Перестань, гусыня несчастная! Сама не знаешь, что плетешь!..

— Зато знаю, что ты сволочь, и верить тебе нельзя ни на грош.

— Ну что-ж. — Мирка вдруг заговорила тихо и ровно. — Вы, конечно, интеллигенты, в институтах обучаетесь, а я простая девчонка. Ничего особенного, таких, как я, — миллион. Но… сволочь. Стерва. Ну, конечно, сверху вниз плевать удобно. Желаете быстро и ловко свое убийство свалить на меня, а самим остаться чистенькими, как слово Божие. Это в вашем стиле. Все вы такие же, как она… Как Катрин…

Я поняла, что Катрин уже давно остыла, и, глядя на ручку ножа, торчавшего у нее из груди, невольно вспомнила слова Берта: «Ну, что ж, это профессиональный риск». Именно таким некрологом он почтил память Ирены, когда та свалилась вниз головой с шестого этажа, а австрийцу, который провел эту ночь с ней, не пришло в голову ничего умнее, как кинуться в первую попавшуюся телефонную будку и позвонить легавым.

Тогда мы здорово напугались, хорошо еще, что вся эта передряга произошла не в арендованной квартире. Родители Ирены куда-то уехали из Праги, вот она и пригласила дорогого иностранца к себе домой. Впрочем, Ирене на роду было написано плохо кончить. Она принимала «феник» и, когда его действие кончалось, совсем падала духом, к ней приходили видения, а в последнее время и черные мысли.

После смерти Ирены Катрин стала потихоньку, но заметно отлынивать. Спихивала на издерганные нервы, на занятия, на всякую всячину, а сама работала соло. Она могла себе это позволить, в ее распоряжении была сказочная квартира, ателье одного молодого художника, который уехал учиться в Париж, а перед этим ее рисовал. Понятное дело, «просто так», как выразился бы этот орангутанг Павел, но зато сильно художественно, так что родная мама не узнала бы. Словом, тот художник увековечил ее, кажется, на шести полотнах и все их продал. К тому же через ту корпорацию, которая занимается продажей лотереек с Моной Лизой, так что там пахло тысячами. Сколько хапнула Катрин, не имею понятия, но если бы даже не шиша, одна только квартира стоила твердой валюты. У нее была постоянная клиентура: пара летчиков из «Суисэр» и «Эр-Франс», два или три дипломата из западных посольств, но главной фигурой для нее был один немец. Промышленник или крупный коммерсант, кажется, из Мюнхена, этакий невзрачный мужичонка, похожий на плешивую бочку, да и шестой десяток уже разменял, но кавалер на все сто, старой доброй школы. Он был одним из лучших заказчиков Берта, пока тот не свел его с Катрин. Ездил или летал в Прагу не реже чем раз в месяц, по каким-то своим делам, но стоило ему только раз погулять с Катрин, и больше к Берту за посредничеством он не обращался. Она его захомутала для себя, а Берта оставила с носом. Однажды, когда мы вместе гуляли, она призналась, что надиктовала ему в блокнот штук десять телеграмм на чешском языке, вроде «Приеду домой в 18 часов» или «Купи в Праге 20 пачек изюма». Так он давал ей знать, когда будет в Праге и когда встретятся, потому что звонить в общежитие она ему категорически запретила.

Короче говоря, она могла себе позволить жить, как хотела. Ведь «гонорар» в бундесмарках или долларах куда выше, чем тарифная ставка у Берта, где, правда, добавляются кое-какие валютные чаевые от благородных клиентов, но зато всегда грозит опасность в любой момент оступиться и загреметь. И тогда — прощай, учеба, прощай, добрая репутация: «В соответствии со статьей такой-то о тунеядстве…» и т. д. При работе соло с интеллигентным партнером никакой опасности нет, потому что при отсутствии улик и свидетелей все можно спокойненько свалить на внезапную страсть, которая не запрещается и тем более не наказывается ни в одной цивилизованной стране.

Берт бушевал, как ураган, да только всю кашу заварил он сам. Именно он каждый раз подсовывал ее самым многообещающим заграничным тузам, и как только клевала крупная экспортная рыба, тут же в ход шла Катрин. Немецкий она знала прилично, а английский — лучше не надо. Не то что там какие-нибудь «Ай ем хепи дет си ю» или «Ю ар э найс бой».[12] С ней можно было потолковать обо всем на свете: о моде и о музыке, о пражских памятниках культуры и о политике — она шла по наивысшей таксе, нарасхват. В конце концов бизнес есть бизнес, и Берт стал запрашивать за нее какую-то супертаксу, оттого-то так и разбушевался, когда она его отшила и к тому же начала отбивать клиентов. Он ей грозил, предупреждал, однажды даже поклялся, что пошлет на факультет анонимку, но Катрин только смеялась над ним.

— В самом деле, пан Лукавский? Тогда мне вас жаль. Когда вся эта афера провалится, больше всех пострадаете именно вы.

А он ей ответил, что всю жизнь работает с курвами, но такой, как она, еще не встречал.

Наконец кое-как договорились, Берт «закопал топор войны», а она время от времени делала ему уступку, но только с иностранцами и всегда на одних и тех же условиях. Строгая секретность, встреча на месте, в ателье, никаких ресторанов и баров. Берту ничего не оставалось, как согласиться на этот ультиматум. Лучше это, чем ничего, а Катрин ему регулярно платила.

И вот перед Сильвестром на горизонте появились три американца с кучей долларов. Они обратились к Берту, и тот предложил им полную культурную и развлекательную программу, включая цветные фотографии девчат. Да еще в двух комплектах. Мне повезло: меня выбрали вместе с Катрин. У Берта слабость к хорошей рекламе, с учетом наших возможностей и строгой конспирации он старался делать все, как на Западе, а там без каталога никуда. Мы с Сашей позировали в костюме Евы, а Катрин, как «дама из высшего круга», — во французском туалете с рюмкой «наполеона» в руке. Ни одна фотомодель ей и в подметки не годилась. А если учесть, что те цветные изображения «агфаколор» рекламировали не парижские туалеты и не мозеровское стекло, а элегантную красавицу, то у симпатичного американского агента, покупавшего у Берта для своих земляков «культурную программу», голова пошла кругом, и второй комплект он, наверное, даже смотреть не стал.

Американцы были люди солидные, и программа включала субботний завтрак в «Дельте», посещение оперы в Народном театре, ужин в ресторане, переход в арендованную квартиру и так далее, а заканчивалась в воскресенье, на Сильвестра, вечеринкой в укромном местечке — словом, целых три дня блаженства.