Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков - Юрий Безсонов

Итак я у "своих". Я должен предупредить, что я совершенно не собираюсь говорить об общем положении в Северной области. Я рассказываю про свою жизнь. Поэтому и здесь, буду касаться только тех фактов и событий, которые имели то, или другое отношение ко мне. Переживал и чувствовал я их очень остро, т. к. в своей предыдущей жизни я жил верой в будущую Pocсию и желанием принести ей посильную помощь.

Я уже говорил о том представлении, о той вере и надеждах на "зарубежный мир", которые у меня выносились в тяжелые северные ночи на "Разъезде 21-ой версты", в ветеринарном лазарете, дисциплинарной роте и других подобных им Советских учреждениях.

Я твердо верил в союзников. В их помощь, в их дальновидность, выдержку, такт, строгий и глубокий расчет и в несомненность их победы над большевизмом.

Я верил в силу, энергию, идейность, неподкупность, {62} чистоту новой, взявшей все хорошее, и отбросившей не нужные пережитки Старого — белой армии.

Я знал цену красной армии.

Для меня была совершенно недопустима мысль оконечной победе красных.

Там, в плену у красных, мне казалось, что у союзников, вместе с белой армией производятся какие то колоссальные маневры, строятся какие то грандиозные мировые планы для победы над большевизмом… Что идет какой то тонкий, математический расчет, (может быть, он ведется и по сейчас) который приведет к победе.

Вот с чем я шел к своим.

Я был уверен, что мой скромный план помощи общему делу будет не только принят, но и все от души пойдут ему навстречу. Так думал я, но на деле мне пришлось испытать много разочарований.

Тяжело вспоминать теперь то, что пришлось пережить у "своих".

Тюрьмы вспоминаются как то легче. Там враги, здесь "свои". Там борьба, здесь общее дело. Там я ждал удара, оборонялся, старался ответить… Здесь я выкладывал душу… И больно было, когда по ней били.

Я не буду говорить о приеме. К сожалению, как и следовало, я попал сразу в штаб отряда и получил "штабной" прием.

Слава вам, русские солдаты и рядовые строевые офицеры! В мире не было, нет, и не будет храбрее вас!

Слава вам, умевшим умирать, и с камнями в руках отбивать атаки!

Слава вам всем, шедшим на войну с винтовкой!

И пусть будет стыдно вам: — Наши штабы, верхи и руководители!

Не мы, а вы ответственны за все то, что случилось… Приятное воспоминание осталось у меня от первой ночи. Мне отвели квартиру с доктором. Ноги мои совершенно распухли, я очень устал и изголодался.

Мне принесли паек, который после той голодовки, которую я прошел, произвел на меня потрясающее впечатление. Консервы, белый хлеб, вино, сигареты…

{63} Краснощекие, здоровые, хорошо одетые солдаты. С такой армией можно воевать, — подумал я.

Я поел, выпил, разделся и, с самыми лучшими надеждами, лег спать.

Приятно и необычно было чувствовать себя в полной безопасности, с куском хлеба в будущем, и с сознанием, что ты у своих.

Это была лучшая ночь за мое пребывание на Архангельском фронте.

На следующий же день я, понемножку, начал разочаровываться.

Правда, первое время я на это не обращал внимания и утешал себя надеждами на будущее.

Начались эти разочарования и удары с того, что к моему плану организовать восстание в тылу у красных отнеслись, мягко выражаясь, равнодушно.

Мне это казалось совершенно непонятным. Приходит человек от противника и говорить, что противник хочет сдаться, но не может этого сделать и просить помощи. В ней ему отказывают или, во всяком случае, не помогают сразу и с охотой.

Второй удар, который я получил, мог быть очень больным, но в силу своей глупости, стал просто жалким и смешным.

Я почувствовал, что ко мне относятся с недоверием. Я большевицкий агент! Мне это не говорят, но следствие и допросы дают мне это чувствовать. Это на меня не действовало. Такой подход ко всем, переходящим из России, с моей точки зрения был не только правильным, но и обязательным.

Но грустно было, что здесь была не контрразведка, а какая то размазня, которая своими детскими, наивными приемами только портила дело.

Пришел человек от противника и, при правильной постановке дела еще до моего прихода в контрразведку, она уже должна была знать про меня все и, или принять и использовать меня полностью, или расстрелять, А им, видите ли, подозрительными показались мои шатания по тюрьмам!

С фронта я поехал прямо в Архангельск. И вот, что я там увидел.

{64} Союзники ушли…

Обь этом я знал уже, когда я шел сюда, но, признаться, не верил… Никакие сообщения красных газет на меня не действовали… Все они казались мне советской провокацией… И только теперь я в этом убедился.

Сильно поддержало меня заявление Ген. Миллера, сделанное им перед офицерами во время эвакуации союзников о том, что, чтобы не произошло, он оставит Северную область последним. (Ген. Миллер, см. Генерал Кутепов "Сборник статей", издание комитета имени генерала Кутепова, под пред. ген. Миллера; с фотограф., картами, Париж 1934; на стр. ldn-knigi)

У правительства Северной области не было денег. У буржуазии они были.

Мне казалось так ясно, как надо поступить, чтобы их достать. Надо хорошенько растолковать буржуазии, что вопрос борьбы с большевизмом это вопрос серьезный, что офицеры и солдаты отдают в этой борьбе свою жизнь, и предложить ей помочь им — отдать на это дело свои деньги. Не захотят? повесить трех-четырех, и деньги нашлись бы. Также, как они нашлись, когда большевики захватили область.

Дальше. В портах Архангельска и Мурманска были богатства: товары, принадлежащие частным лицам. Казалось бы, естественно. — Область погибает. Погибнут товары. Так продать их…

Большевики держали Pocсию голодной. Зато на Г. П. У. и пропаганду бросали колоссальные суммы. В Северной области начальник контрразведки хвастался, что он на свое дело не израсходовал всех сумм, которые ему ассигнованы по смете.

Поразило меня и отношение к пленным красным.

Я знал, что это лучший элемент. Нужно только во время погладить его по головке, накормить, напоить и он, уже изверившись в красных, ползет куда угодно.

Правда, известный процент, по моим тогдашним взглядам, нужно было стрелять на месте.

Здесь же, все время были полумеры.

Сперва вымотают, держат под конвоем, голодом, люди не видят ничего хорошего — воспитываются большевики. Их вызывают на фронт, они идут, и переходят к красным.

Я находился в таком же положении в смысле отношения {65} ко мне. Не тот прием должен быть оказан офицеру, который, рискуя головой, бежит с каторги.

Если он большевицкий агент, — спровоцируй его, узнай и расстреляй. Если нет, носи на руках. Но, не иди полумерами.

Отношение к пленным — был очень важный вопрос и будь на него обращено должное внимание то снежный ком, начатый в Архангельске, мог налепить на себя всего мужика вплоть до Петрограда.

Причин падения Северной области много, но не моя задача о них говорить. Я пришел к белым, чтобы помочь России.

Я видел коммунистическую партию, сплоченную, дисциплинированную, ворочащую всем в России и, мне казалось, что для того, чтобы бороться с ней, нужно противопоставить ей в стане белых такую же плотную, крепкую организацию. Взять сколок с коммунистической партии, объединить самый лучший, честный, стойкий, порядочный элемент России — рядовое строевое офицерство, положить его в основу и начать лепить противо-коммунистическую организацию. К этой основе нужно приблизить солдат, часть из них принимая в организацию. От нее поставить комиссаров к Генер. Штабу, да и вообще к штабам.

Привлечь всю организацию к участию в контрразведке. Одним словом создать организацию по типу коммунистической партии, но с иной идеологией.

Я рассматривал тогда рядовое офицерство, как нечто целое. Война кончится и весь этот лучший элемент, не уклонившихся от войны, наиболее порядочных, стойких, честных людей, своей жизнью защищавших Pocсию, будет выброшен на улицу без средств, без образования, без заработка, образуя собой класс интеллигентного пролетария, до которого никому никакого нет дела. (Так оно и случилось).

Поэтому не пора ли ему самому позаботиться о себе.

Для проведения плана в жизнь, я познакомился кое с кем из людей, дорожащих не только своей карьерой, но и Pocсией. Изложил им мой план. Начала создаваться организация, но события опередили выполнение плана.

Временно я находился в Холмогорах. Было скучно. Развлечений не было. Пить я не хотел принципиально. На фронте было тихо. Хотелось дела.

{66} В феврале месяце 1920 года я на лошадях выехал в Архангельск. Пути было около ста верст.

Приехал я туда вечером, заехал в гостиницу, снял "пимы", "совик" и "малицу" (самоедскую одежду) и пошел в штаб к моему приятелю, начальнику разведывательного отделения Полк. Ген. Штаба Костанди.

Это был один из тех немногих офицеров Ген. Штаба, которые, пройдя Академию, не отошли от офицерской среды. Человек, за которым можно было идти, человек принципа, воли, силы, разума, идущий во всяком вопросе решительно и без шор. Здесь на него вешают собак. — Он расстрелян большевиками.