15 000 душ - Петер Розай

Сам он стоял в густой тени платанов, которые ограждали площадку, словно шелестящая стена, словно темная решетка. На гравии лежали истрепавшиеся канаты и пряди волос.

Лунный свет.

Тут дама подошла к нему.

Она темнела, как клякса на белом листе. С виду она напоминала клубок извивающихся склизких удавов. Она была в туфлях с ремешками, на высоком каблуке. Вокруг нее крутились собаки. На ней было платье с набивкой в виде зеленых волн, которые колыхались так, словно по платью плыли рыбы. Позади сверкнули скаты сдвоенных шатров, и Клокману показалось, будто стайка дорад скользнула в бассейне: какая красота!

Увы, бассейн рассыпался: дама нагнулась и поправила туфли.

Ее платье распахнулось. Собаки принюхивались.

Ее грудь была похожа на разбитую посуду со снедью: фарш! Мясо в подливке! Простокваша!

Змеи закопошились.

Дама приблизилась к нему. Глаза собак поблескивали в лунном свете, как драгоценные камни.

Клокман уже не мог сохранять спокойствие.

Под юбкой у нее были усыпанные блестками трусики.

Голова ее была похожа на черную хлебную клецку.

А какие у нее были глаза! — Этот взгляд! Эти зрачки! Озаренные радугой рабы в золотых кандалах махали кирками. Они добывали кокс. Золотые цепи утопали в грязи: рудники! В глубине вулкана!

Ручейки кефира!

Обворожительно.

Ее завитые, высоко начесанные волосы распушились спереди, точно павлиний хвост. — Только этого не хватало! У Клокмана комок подступил к горлу. В профиль ее голова напоминала пасхальное яйцо. Перьями топорщились локоны. Посреди плоского лица торчал кривой носик.

На темном горизонте, — Клокман нарочно отвел глаза и посмотрел в ту сторону, — над городом поднималось туманное зарево реклам, — он увидел телевизионные антенны, поблескивающие, словно прутья птичьей клетки.

Крашеная блондинка.

Она покачивалась.

Может, у нее туфли с роликами?

По гравию носились собаки с обрывками платья: красными, зелеными, желтыми.

— Вы что, язык проглотили? Эй! — сказала она хриплым голосом: рабы в каменоломнях млеют от вожделения, они закатывают глаза, они пытаются спастись, но штольни обвалились. — Землетрясение. Покрытые пылью губы из брусничного джема. Иссеченные плетьми спины невольников. — Темница распахивается: свет!

— Я из центрального агентства по мировым рекордам, — вымолвил Клокман. — Добрый вечер. Моя фамилия Клокман!

— Вот как! Меня зовут Рагуза. Проходите. И снимите ваши наручные часы.

У Клокмана было такое чувство, словно он набил рот холодной манной кашей.

Или песочным кексом. Хруст на зубах. Он повиновался.

Луна.

Величайшее здание в мире.

Снова послышались звуки мандолин.

Из распахнувшегося шатра.

Отступать было уже поздно. За ним бежали собаки.

Их тени.

Они бежали рысью.

— Вот мое царство! — сказала Рагуза.

Он взглянул мимоходом на солнечные диски, которыми был украшен скат шатра, и они напомнили ему застывшие нимбы. А вот плечики у Рагузы показались ему аппетитными.

Вперед!

Туфли у Рагузы имели особую конструкцию: это были туфли на высоком каблуке. В подошву и набойки на каблуках были вмонтированы ролики от конторской мебели. На них она и катилась.

У нее были крупные бедра.

Внутри шатер сразу показался Клокману куда более просторным, чем он ожидал. Ему почудилось, что изнутри шатер был раза в два больше, чем снаружи. Толстые несущие опоры, мачты, чуть ли не в два обхвата, поддерживали купол. Их верхушки терялись в серой мгле: шатер был плохо освещен, можно сказать, погружен во тьму.

По коридору плелись гуртом свиньи. Пахнуло навозом. Их розовые спины растаяли во мраке.

Высоко наверху, на ярко освещенном балконе расположились музыканты.

В глаза бросался только длинный ряд желто-оранжевых мандолин.

Музыканты выстроились в шеренгу: возглавляли строй большие басовые мандолины, за ними следовали альтовые мандолины, размером поменьше, потом — маленькие удобные теноровые мандолины и, наконец, совсем крошечные мандолины сопрано, которые походили на божьих коровок с блестящими надкрыльями.

Но еще больше его заворожило другое: пальцы музыкантов, сжимающие перламутровые медиаторы, в бешеном ритме прыгали по струнам мандолин, вернее, даже не прыгали, а вибрировали, как бывает при треморе.

Музыка звучала все громче, затем плавно затихала и вновь набирала силу. У Клокмана даже мурашки по коже пробежали.

— Ты попал в другой мир, друг мой, — сказала Рагуза. — Тут властвуют другие законы.

Клокман немного испугался, но, стараясь не подать виду, возразил:

— Для меня в вашем мире ничего сложного нет! Другой или обычный, без разницы! Я занесу все в протокол, и точка.

Он вспомнил о своей записной книжке.

— Конечно, — сказала Рагуза. — У нас величайшее шоу в мире! Правда! Величайшее!

— В таких делах мне частенько не везло, — проворчал Клокман.

— Здесь тебе повезет, — сладким голоском пропела Рагуза и взяла его за руку. Он дрожал как заяц.

Теперь музыка стала затихать.

— Величайшее шоу в мире, — произнес уважительным тоном Клокман. — Подумать только! — В тот же миг мандолины заиграли тремоло, и Клокман смог разглядеть крошечные головы музыкантов и их фигуры в непомерно больших, пестрых мундирах.

— Это же скелеты с черепами, — удивленно сказал он.

— Но ведь музыка — это бесплотное искусство, — пояснила Рагуза. — Хотя, как ни странно, именно от нее наша плоть трепещет сильнее всего.

Клокман промолчал. Заумные рассуждения и разглагольствования он, как известно, не любил. Он уставился на затылок Рагузы; она отошла от него и двинулась вперед. Затылок у нее был жирный. Его подпирало ожерелье из крупного жемчуга.

Кожа была обрюзгшая.

Пряди волос порхали у висков, как летучие мыши.

— Этим музыкантам хорошо платят.

— Музыка — это бальзам для души, — добавила Рагуза.

Позволим себе сделать короткую ремарку: каким бы равнодушным Клокман ни казался с виду, музыка его сильно взволновала. Она не будоражила! Она навевала сладостную грусть, которую Клокман ощутил еще на площадке перед шатром. Без преувеличения можно сказать, что какой-то червь, розовый, извивающийся червяк, точил ему сердце. Тоска?

— Пойдемте! — Рагуза поднималась по одной из деревянных лестниц. Ее бедра покачивались. Ей было трудно передвигаться на роликах. Клокман последовал за ней. Восхождение было долгим; они словно лезли в гору.

Тут и впрямь другой мир, подумал Клокман. Воздух тут был более разреженный, к тому же кругом стояла почти непроглядная мгла. Издали шеренга музыкантов с мандолинами напоминала ряд грязных истертых золотых коронок.

Между лестницами тянулись по всей окружности шатра сколоченные из досок балконы. Грубые доски на сиденьях были гладко отполированы задами бесчисленных зрителей. Там и сям в полутьме виднелись какие-то особы в рабочих халатах, размахивающие метелками.

— Вожделение — вот пружина нашего шоу! — сказала Рагуза, упершись толстыми руками в бока. Сейчас они стояли под самым куполом шатра. Щеки у Рагузы были густо нарумянены. Сиденья были сколочены из необструганных досок от ящиков для пивных бутылок. Клокман рассмотрел вблизи одну метелку: по форме она напоминала какое-то плодовое растение с ярким зонтиком из больших, пушистых перьев, испещренных коричневыми и черными крапинками. Пятнистые перья.

Внизу, ссутулившись, прошла уборщица.

Цветные фонарики. Уборщицы поодиночке или маленькими светлыми стайками витали, как призраки, по рядам зрительного зала.

Даже сейчас, в этой величавой пустоте, цирк являл собой неповторимое зрелище: внизу простиралась огромная арена в виде двух уложенных внахлест кругов, повторявших форму сдвоенных шатров. Напротив, на той стороне цирка, какие-то люди тащили что-то по верхнему ряду трибуны.

А посередине — зияющая пустота!

Ряды зрительного зала вздымались как опрокинутые усеченные конусы, разделенные на ярусы. Глядя на них снизу, иной посетитель мог бы решить, что перед ним храм или темный карьер каменоломни.

Звуки мандолин усиливали это впечатление.

Парапеты изогнутых дугой ярусов громоздились друг над другом. Местами они блестели, а кое-где были матовыми. Трибуны под довольно крутым углом спускались к манежу.

Вдоль лестниц тянулись вниз цепи.

Там, где гигантские мачты пробили купол, из круглых прорех струился свет: он витал и опускался во тьму, колыхаясь и угасая, как снег. Или лепестки цветов. Как хлопья мыльной пены.

Манеж был посыпан серым песком.

На самом верху блестели в лучах света переплетения железных брусьев, поперечных балок и стальных тросов. Свисали веревочные лестницы и незакрепленные канаты.

Они раскачивались.