Марьям - Данияр Куантканов

…В тот день Аязбай решил попеременно зайти в каждый дом аула, может, чем-то помочь физически или советом. Обойдя уже пять дворов, он вдруг почувствовал давно забытый запах мяса. Подойдя поближе, определил, что сладковатый аромат тянется от дома, где жила многодетная семья. В дом он вошел без стука и сразу увидел сидящую в углу женщину. Она не то полулежала, не то полусидела и смотрела на дверь безумным немигающим взглядом, ее муж сидел за пустым столом. Голову он опустил на стол, обхватив ее руками. Аязбай подошел к печке. На ней стоял большой казан, вода кипела, в ней бултыхалась маленькая детская ножка.

– Бери казан и выноси на улицу, – приказал Аязбай мужчине.

Тот словно ждал этого момента, быстро схватил тряпку, поднял казан и вышел с видом побитой собаки.

– Лопата есть? – спросил Аязбай.

Мужчина кивнул в сторону сарая.

– Шагай подальше в степь. Я найду лопату и догоню.

Аязбай сам вырыл яму, куда было перевернуто содержимое казана. Потом он прочитал над совсем крохотной могилкой молитву и молча, не глядя на мужчину, направился к себе домой.

В течение 1931-1933 годов умерли от голода, холода и сопутствующих им болезней (тиф, холера) по разным данным более 1 млн 750 тыс. казахов и около 250 тыс. казахстанцев других национальностей – русских, украинцев, уйгуров. Все 20-е и 30-е годы в Казахстане то там, то здесь вспыхивали бунты против порядков советской власти. Примечательно, что в восстаниях участвовали не только казахи, но и русские, и киргизы, и узбеки, которые пострадали от новой власти не меньше. Массовые выступления были ответом на проводимую большевиками политику коллективизации, в ходе которой насильственным путем внедрялся неэффективный для традиционного кочевого общества хозяйственный механизм.

Советское правительство того времени очень напоминало озверевшего неврастеника, который, не имея ни образования, ни мало-мальски серьезного жизненного опыта, требовал себе всё по принципу «вынь да положь». Большевики решили всего за несколько лет превратить кочевников и полукочевников с их особыми культурными традициями, уходящими в глубь столетий, в оседлых земледельцев.

Когда специалисты за несколько лет до начала кампании коллективизации говорили, что казахи абсолютно к ней не готовы, сверху твердили: «…необходимо искоренить экономическую и культурную отсталость кочевых народов…»

Когда большинство агрономов подчеркивали, что казахское скотоводческое хозяйство регулируется клановыми отношениями, и их разрушение опасно с экономической точки зрения, те, наставив револьвер, парировали: «Переход к оседлости означает ликвидацию байского полуфеодализма…»

Когда знатоки местных условий объясняли, что скотоводческие районы страны непригодны для выращивания зерна, у большевиков уже были свои виды на Казахстан как на потенциальный источник продовольственных резервов для всей советской Сибири и Дальнего Востока. А перевод кочевников к оседлости был задуман с целью получения огромного количества хлеба с земель Южного Казахстана.

Эти факты ставят преступления Советской власти в Казахстане в 1920-30-х годах в один ряд с самыми ужасными преступлениями против человечества. В целом политику «малого

Октября», коллективизацию, сократившие численность казахов наполовину, можно считать неприкрытым геноцидом. Одновременно власти привозили на «освободившиеся» от казахов земли тысячи репрессированных и раскулаченных из других регионов СССР.

Большевики, в большинстве своем вчерашние необразованные социальные голодранцы, ни к каким доводам не прислушивались, и казахи сопротивлялись, как могли. К декабрю 1931 года на территории Казахстана уже насчитывалось 15 крупных и около 400 мелких крестьянских выступлений, в которых участвовало около 80 тыс. человек. Большинство из них носило характер вооруженных восстаний. Люди гибли и от пуль, и от неурожая и голода.

В таких невыносимых условиях на родине было просто опасно оставаться. Аязбай и обе его семьи – Бану с двумя детьми и Меиз с ее дочерью Сауле от первого брака – отправились в Сибирь, в сторону Тюмени, в поисках лучшей жизни.

Поезда были жутко переполнены, люди сидели буквально друг на друге.

– Бану сен жай отырмай, қайнаған су тауып кел. Таза ауа жутып қайтарсың. (Надо кипятка раздобыть. Бану, сходи ты, заодно и воздухом подышишь), – сказала Меиз, когда поезд

подъезжал к одной из станций недалеко от Тюмени.

Раньше на всех станциях в специальной будке можно было бесплатно взять кипяток, так как в вагонах его не было.

– Поезд көп аялдамайды. Адаспай, тезірек қайт. (Поезд стоит недолго. Возвращайся быстрее), – напутствовал ее Аязбай. Бану кивнула, и как только поезд замедлил ход, направилась с чайником в здание станции, пробираясь сквозь толпу людей.

Аязбай сначала видел ее, но в какой-то момент упустил из виду, и женская фигура быстро смешалась с общей массой пассажиров. Он, переживая, вышел из вагона на перрон, когда поезд уже тронулся. Жены нигде не было.

– Бану, Бану! – закричал Аязбай и лишь в последний момент успел вскочить на подножку набиравшего ход вагона.

Старая, облезлая собака лениво лежала недалеко от входа в здание железнодорожной станции, когда мимо нее медленно прошла женщина. Она правой рукой стянула платок с головы, и копна черных волос упала на ее плечи. Женщина не спеша двигалась по галдящему тесному перрону, и собака решила пойти за ней. Вдруг что перепадет… Женщина нашла место у окна, наполовину замазанного краской, и стала наблюдать, как медленно уходит поезд, унося с собой ее детей, мужа, его, теперь единственную, жену, все воспоминания и надежды. В руках ее был лишь один пустой чайник, и собака, потеряв интерес к этой бедно одетой незнакомке, зевнула и вернулась на свое место у входа.

Судьба Бану осталось неизвестной. Ее никто не искал. Время было суровое, смерть витала всюду и стала обыденным делом. Прибыв на место и пожив в Тюменской области, Аязбай и Меиз поняли, что положение там не намного лучше. Пробыли в тех краях они недолго. И не найдя там себе работы, через какое-то время Аязбай с Меиз вернулись домой, а в 1941 году началась война, и главу семьи забрали на фронт.

КОЗА

На складе люди работали разные – и казашки, и русские, и немки, но больше всех было чеченок. В первые дни Дикбер тайком горстями ела пшеницу, но дома были голодные матери, братья и сестры, и она быстро наловчилась засыпать холодную пшеницу прямо на голое тело в рубашку. Сверху же было надето платье, подпоясанное веревкой или ремнем. Если не жадничать, то немного зерна вполне можно было незаметно вынести «на себе». А если навстречу вдруг шел кто-то из начальства, ее быстренько вытряхивали обратно, ослабив ремень, и пшеница падала в общую кучу, не выдавая «воровку». Вот так, после нескольких попыток засыпать в рубашку зерно, холодея от ужаса быть разоблаченной, Дикбер удавалось приносить немного пшеницы домой. Дома ее варили, ели и были