Точка возврата - Андрей Таманцев

— Понятно. Что еще по этому оборотню?

— Да почти ничего. Должность у него хозяйственная, типа зампотыла. Ездит на «пежо». Физического сопротивления оказать не сможет. У него жена, так что у Ларисы он не ночует, сматывается в двенадцать-час. Много не пьет — за рулем. А уж какая это мерзкая харя, завтра сами увидите.

— Что у тебя за дверь напротив?

— Бывший детский шахматный клуб. Там одна комнатенка маленькая, никто арендовать не хочет. Я думал под себя загрести, но ЖЭК не дает, жлобится.

— Ключ есть?

— Имеется.

— Мы сможем устроить там что-то вроде следственного изолятора?

— Я сам об этом думал. Только нужно, чтобы Шкрабьюк не узнал помещения, а то потом настучит.

— Вот завтра с Гришей и займись драпировкой. Сам что-нибудь придумаешь или инструкции дать?

— Сам разберусь...

— И последнее на сегодня. Теперь я вижу, что тебе можно доверять, поэтому и говорю. Нас на самом деле было не четверо, а пятеро. Пятый ехал в другом вагоне. Последний раз я его видел, когда мы ловили тачку на вокзале. Можешь как-то это прокомментировать?

— Так это ты ему мой адрес орал?

— Угу.

— А я-то думаю, к чему столько крика! Нет, понятия не имею, куда он мог деться.

Павло Шкрабьюк был человеком, питающим нескрываемое уважение к собственной персоне. Мудрость он считал главным своим достоинством. Проявления мудрости он обнаружил у себя еще в детстве, когда принес на урок родной речи три четверостишия, объединенных заголовком «Ленин и Украина». Это было тридцать лет назад, и городок Пустомыты еще воспринимал большевиков как временных оккупантов. Под поляками в школе заставляли учить об отражении шведского нашествия в семнадцатом веке, под немцами учили «Майн кампф», при большевиках школьники покорно выслушивали хвалу Октябрьской революции. А старики помнили, как еще перед Первой мировой, при австрияках, они в школе зубрили генеалогию австрийского императорского дома. Но все это были прибамбасы властей, которые без устали друг друга сменяли. Пустомытчане покорно выслушивали любые новые идеологические установки и по мере талантов проявляли свою верноподданность, кому полагалось, занимаясь при этом каждый своим ремеслом. Так проходила жизнь.

Павло не был лишен поэтического чутья, как не был лишен и чутья идеологического. Та краткая Лениниана сделала его командиром пионерского отряда. А школу он закончил уже секретарем комитета комсомола. Перед армией Павло год отработал в автопарке и добился рекомендации в партию. В армии стал коммунистом. Хоть большевиков и недолюбливали, очень мало кто осуждал Павла. Понимали — и при коммуняках надо как-то жить.

На исторический факультет Львовского университета Павло поступал по партийной путевке. Пика карьеры достиг при Горбачеве — оседлал райком комсомола, влез в номенклатуру. Но с восемьдесят девятого года начал носить под лацканом желто-голубой значок — еще не утвержденный, но столь вожделенный флаг незалежной Украины. На внешней же стороне лацкана у него до самого путча красовался значок комсомольский. Шкрабьюк не то чтобы не боялся двойной игры, конечно, боялся, но и понимал также, что если высокое начальство дозволяет небольшой национализм, хоть и не поощряет его, — значит, этот национализм является спущенным сверху и рано или поздно будет вознагражден. Надо только тонко чувствовать направление политического ветра. Он, Шкрабьюк, его чувствовал.

И когда пошел дележ новых должностей, его не забыли. Он участвовал в создании нового учебника истории Украины, стал депутатом городского совета, а год назад, после ареста руководителя УНА-УНСО пана Шкеля, когда сменилось все руководство этой конторы, его взяли на сытную должность зампотыла.

Городские и областные власти провернули дело Шкеля так аккуратно, что арестованный даже не стал популярной в народе личностью. Формально его взяли за разжигание национальной вражды после его выступлений, связанных с убийством спившегося композитора Игоря Билозира. Но Шкрабьюк понимал — боссы меняют всю структуру УНА-УНСО, а вместе с ней и вектор деятельности. Куда теперь направится этот вектор, он смекнул слишком поздно.

Вектор указал как раз туда, где мудрый Шкрабьюк видел на горизонте все более отчетливо маячившие опасности. УНА от громких слов переходила к тихим делам. В городском и областном советах начали появляться люди с сильным иностранным акцентом, УНА стала быстро богатеть, деньги шли широкими полноводными потоками. Область и город вели сложную, но тщательно продуманную игру. Посадка Шкеля была чем-то вроде жертвы ладьи. Главный националист посажен — чего ж вам еще? Забылись митинги, ушли в прошлое злющие статьи в прирученных газетах. Но УНА вооружалась. И Шкрабьюку это не нравилось. Войны он хотел менее всего. На войне полагается драться и умирать, даже если это победоносная война. А у него семья, мать-старуха, жена, двое детей, квартира в хорошем районе, коттедж под городом и сбережения. С таким бременем умирать как-то противно. Когда требовалось, Шкрабьюк сам поднимался на трибуну и вещал о том, что москали это не что иное, как одичавшие украинцы, изгнанные когда-то на северо-восток и там одичавшие окончательно. Вещал горячо, с тем же вдохновением, с каким незадолго до того распространялся о мировом торжестве коммунистических идей. При всем этом посидеть в теплой компании и попить водочки он предпочитал как раз с русскими. Русские львовяне — это в основном интеллигенция, люди начитанные, образованные. А ведь надо же с кем-то и о поэзии поговорить! Шкрабьюк любил поэзию и понимал ее. Он даже издал сборник стихов и законно считал себя поэтом. Свои кричат о том, что Шевченко — сверхгений всех времен и народов, а сами-то его и не открывали. А у Ларисы по пятницам такая теплая компания! Хоть и русские, а Шевченко чуть не всего наизусть шпарят! А русская поэзия — какая прелесть!

Так Павло Шкрабьюк отдыхал душой.

Но и этот отдых в последние месяцы был отравлен. В связи с предстоящим визитом папы в УНА проводилась кампания по борьбе за нравственность. А каким образом нравственность может соседствовать с Ларисой?! Конечно, никаким! Но какой мог быть праздник сердца дома с женой?! Тоже никакого! Жену Шкрабьюк взял сразу после армии. Взял для карьеры. Была она миловидной селяночкой, с неимоверным трудом поступившей в университет. Трудность заключалась главным образом в транспортировке свиных туш из колхоза, где будущий тесть Шкрабьюка председательствовал, в закрома профессуры. А экзамены ей дались уже легко. Но Ульяна, как и многие деревенские красотки после замужества, состарилась после двадцати трех лет совершенно молниеносно. За какой-то год бархатистые бедра ундины пошли целлюлитом, персиковые ланиты наяды — морщинами, а яблочная, сорта белый налив русалочья грудь и вовсе погибла безвозвратно. А Шкрабьюк все еще чувствовал себя двадцатилетним здоровым юношей!

Но последний год подточил и его здоровье. Нервы! Куда от них деться! Отказаться от должности было равнозначно карьерному самоубийству, но служба была страшноватой. Говорят, если на стене слишком долго висит ружье, рано или поздно оно непременно выстрелит. А тут ружья считали не на штуки — на вагоны. Да и не ружья — автоматы, крупнокалиберные пулеметы, гранатометы, минометы. Как начнут метать... Опять же позиция Киева даже догадливому Шкрабьюку четко не вырисовывалась. Так что не будет ли новых арестов?

И вот уже говорили люди, знавшие Шкрабьюка еще по университету, что видели его в кардиологическом отделении пятой больницы, что будто бы там он проходил обследование. Но, наверное, врали. Посмотрите на пана Шкрабьюка: здоровый мужик, не курит, пьет с умом, двадцатисемилетнюю Ларису делает так, что No 32 по Сверчинского чуть с фундамента не слетает. Вот он шпарит к ней «на пятницу» в вишневом «пежо», и хоть боится попасть под кампанию по борьбе за нравственность, а все же рискует. Значит, силен еще полковник Шкрабьюк, есть еще порох в его пороховницах!

Сильный полковник Шкрабьюк въехал в Ларисин двор в половине девятого вечера, несколько позже, чем обычно. Задержала служба — сегодня он был в небольшой командировке. Ездил в Карпаты с проверкой. Давно уже нужна была проверка, карпатские лагеря УНА как прорва поглощали припасы и выписывали еще! Шкрабьюку было приказано удовлетворять все потребности лагерей, но их ненасытность стала переходить все границы. Проверка показала, что инструкторы-чеченцы делают хороший бизнес на поставках УНА. Консервы, крупы, обмундирование, словом, все то, что жители гор испокон закупали в городе, превращалось в гривны, а потом неведомыми путями (в городе чеченцам появляться не рекомендовалось) гривны превращались в доллары. Шкрабьюк возвращался из поездки на служебном джипе и плевался: с бандитами связались! Но под этих бандитов давались деньги. И очень много денег. Давали не чеченцы, давали другие. Деньгам всегда предшествовали люди с акцентом — с западным, между прочим. Во что-то втравливают Украину подтянутые иностранцы и разжиревшие на их деньгах свои. Ох, чует Шкрабьюково сердце, что добром это не кончится. Но что он может сделать!