Под чужими звездами - Павел Степанович Бобыкин-Эриксон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Чего встал? Русского флага не видел? — Оскар недовольно потянул меня за рукав. — Деньги еще есть, пойдем в таверну.
Машинально я тронулся за ним, однако вывеска консульства не давала мне покоя. Это же наше, русское, советское консульство! А что, если зайти, поговорить, узнать, можно ли мне вернуться на родину? Меня должны понять. А вдруг выгонят? Скажут, какой же ты русский, если даже по-русски плохо говоришь. Недавно, взяв в руки русскую газету в Шербуре во время стоянки, я, украдкой читая ее, не понял, что за слово «коврига». Нет, я, конечно, зайду. Эти мысли не давали мне уснуть, когда мы с Оскаром вернулись в наш кубрик. Ворочаясь на своем узком ложе, я не переставал думать о консульстве. Вышел на палубу. Дождь перестал. Я присел к фальшборту, глядя на мирно мигающие огоньки набережной и на звезды. Эти же звезды сейчас светят над моей родиной. И какой-нибудь парень, вроде меня, смотрит на звезды.
Утром я решился. Сдав вахту, оделся, выпросил у Оскара его новый галстук и с бьющимся сердцем спустился по трапу. Вышел из ворот порта. Свернул направо, стараясь припомнить, на какой это улице видел красный флаг консульства. Кажется, на Виктория-стрит. Точно! С Денигола дул пронизывающий ветер. Но я не чувствовал холода. Еще поворот. Вот знакомое здание магазина Сэнди. За ним серый особняк с большими окнами. Флаг трепетал под свежим ветром, словно звал к себе. Я стремительно перешел улицу. С бьющимся сердцем толкнул тяжелую дверь. Она распахнулась неожиданно легко, и я оказался в вестибюле.
— Вам кого? — по-английски спросил молодой человек в черном костюме, дружелюбно глядя на меня, пока я собирался с мыслями. Он улыбнулся и повторил свой вопрос.
— Извините… Я моряк, я русский и хочу повидать господина консула. — Запинаясь, наконец ответил я по-русски.
Он не удивился моей русской речи. Провел меня в небольшую приемную и, когда я опустился в кресло, сказал:
— Подождите здесь.
Я оглянулся. Странное неизведанное чувство наполнило меня. Тут был кусочек моей родины. На круглом столике — русские газеты, над дубовой панелью — русские картины. На одной из картин двое медвежат играли на поваленных соснах, а медведица широко раскрыла пасть, будто сердилась на расшалившихся детенышей. А справа, на фоне голубовато-молочного тумана, стоял на задних лапках трогательный медвежонок. Все в этой картине было родное, русское, и после идиотских абстрактных полотен, виденных в Нью-Йорке или в Марселе, так приятно было смотреть на эту картину. Словно я очутился в родном краю, в Моховицах, на опушке леса. Над столом висел портрет. Боже мой! Да это же Ленин. Владимир Ильич Ленин за столом читает газету «Правда». У нас, дома, был точь-в-точь такой же. Как сейчас помню, в рамке под стеклом, только меньшего размера. Отец очень дорожил им. Портрет Ленина был неотделим от детства. С волнением я смотрел на дорогие черты. Потом несмело взял газету со столика. «Известия» двухнедельной давности, «Труд», «Комсомольская правда». Дрожащими руками я разворачивал страницы газеты. Это не какие-нибудь «Дни» или «Новый свет», купленные в киоске на Бродвее, а настоящие русские советские газеты. Их печатали там, в Москве… А вот «Огонек». Я перелистывал страницы журнала. Милые русские лица смотрели на меня.
— Здравствуйте! Чем могу быть полезен?
Я вскочил. Предо мной стоял еще не старый, но уже с седеющей бородкой клинышком человек в пенсне, в обыкновенном коричневатого цвета пиджаке, с красно-золотым орденом.
— Простите, вы главный консул Советского Союза?
Он добродушно улыбнулся и протянул мне руку.
— Главных нет. Просто консул. Садитесь, пожалуйста. Значит, вы русский?
Я смешался.
— Итак, слушаю вас. Какими судьбами вы оказались в Ливерпуле?
— Видите ли, я русский. Ребенком увезли на чужбину… Во время войны… — Я запнулся. Все заранее приготовленные слова вылетали из головы.
— Успокойтесь. Где вы теперь обитаете?
— Я?.. Я матрос на американском судне «Бони Брук»… А скажите, что это за орден у вас?
Консул, улыбаясь, коснулся тонкими пальцами своего ордена.
— Это орден «Отечественной войны» I степени.
Постепенно смущение мое исчезло. Я спокойно начал рассказывать о себе.
Впервые я говорил о своей жизни, не тая ничего. Картины прошлого вставали предо мной с поразительной ясностью. Я вспомнил и родные Моховицы, и казнь матери, и страшные дни в немецком лагере. Не умолчал и о Настеньке. И хотя тяжело было рассказывать о предательстве Василия, упомянул и о нем. Вспомнились и годы в приюте и скитания по нью-йоркским причалам.
Консул умел слушать. Он сидел, чуть подавшись ко мне. Когда я закончил свое горькое повествование, он не поторопился с ответом. Велел подать чай. Пожилая женщина принесла кипящий чайник, фарфоровые чашки, печенье. Прихлебывая маленькими глотками чай, задумчиво и вместе с тем дружелюбно глядя на меня, консул заговорил:
— Понимаю вас, Павел. Таких случаев после войны великое множество. Много детишек попало в чужие руки, в чужие страны. Советское правительство делает все возможное для возвращения детей домой, к родителям, на родную землю, и многие возвращены, но все же…
Консул снял запотевшее пенсне, протер стекла платком и опять замолчал.
Я, волнуясь, ожидал, что он скажет. Может быть, сейчас решится моя судьба? Поднимется и скажет, что могу ехать на Родину, что не надо никаких формальностей. Выдаст билет в Советский Союз и…
Но он продолжал молчать, уставившись на медвежат, и
