Проповедник - Камилла Лэкберг

Патрик знал этот тон и на опыте убедился, что сейчас ему лучше заткнуться. Он сел за стол и начал просматривать материалы. Это были копии газетных статей об исчезновении двух девушек, и он читал их с большим интересом.

— Черт, как здорово. Я возьму их завтра с собой в участок и посмотрю внимательно, но похоже, что здесь есть все, что надо. — Он подошел к стоявшей у плиты Эрике, обнял сзади и положил руки на ее круглый живот. — Тебе совершенно не обязательно ворчать. Я просто беспокоюсь о тебе и о ребенке.

— Я знаю. — Эрика повернулась и обняла Патрика за шею. — Но, знаешь ли, я не из фарфора сделана, а раньше беременные женщины вообще до последнего в поле работали и рожали практически там же. А то, что я посидела в библиотеке, перелистывая подшивки, — невелик труд, ничего мне не сделается.

— Да, хорошо, я знаю. — Он вздохнул. — Жаль, что мы с тобой сегодня не одни. Можно было бы устроить праздник для нас двоих. Пожалуйста, обещай мне, что, если я тебе понадоблюсь дома, ты мне тут же позвонишь. Я согласился прервать отпуск и выйти на работу, но ты — прежде всего.

— Хорошо, обещаю. Но сейчас давай-ка лучше помоги мне — надо поскорее приготовить ужин. Может быть, тогда эти детки успокоятся.

— Не верю, это вряд ли. Нам, наверное, стоит им налить по хорошей порции виски, тогда, может, они и угомонятся, — усмехнулся Патрик.

— Ух, какие ты ужасные вещи говоришь. Ты лучше налей Конни и Бритте — может быть, тогда у них настроение улучшится.

Патрик так и сделал и грустно посмотрел на быстро понижающийся уровень в бутылке с его лучшим солодовым виски. Если Флуды останутся еще на несколько дней, то его коллекцию виски придется собирать заново.

~ ~ ~

Лето 1979 года

Очень осторожно она открыла глаза. Голова разламывалась от жуткой боли: такое ощущение, что болят даже корни волос. Но странное дело — когда она открыла глаза, ровно ничего не изменилось: ее по-прежнему обступала плотная темнота. Она запаниковала, ей на секунду показалось, что она ослепла. Может быть, самогонка, которой она нахлебалась вчера, была поганой? Она слышала истории о том, как люди слепли, выпив плохого самогона. Но спустя несколько секунд она стала различать что-то вокруг себя и поняла, что с глазами у нее все в порядке и тут просто нет света. Она посмотрела наверх, надеясь увидеть звезды или лунный серп в том случае, если она где-то на улице, но над ней было слишком темно, а летом на севере так не бывает — ночи здесь всегда светлые.

Она пошарила руками вокруг, чтобы понять, на чем она лежит. Зачерпнула песок, который с шуршанием протек между пальцами. Она втянула ноздрями воздух — сильно пахло перегноем, запах был сладковатый и тошнотворный. И у нее появилось ощущение, что она где-то под землей. Ее охватила паника — в первую очередь из-за клаустрофобии. Она не знала и не видела, насколько велико пространство вокруг, и от этого ей показалось, что стены надвигаются на нее со всех сторон все ближе и ближе и вот-вот ее зажмут. Она схватилась за горло, чувствуя, что ей не хватает воздуха, но потом взяла себя в руки и сделала несколько глубоких ровных вдохов, чтобы утихомирить панику.

Ее бил озноб, и она поняла, что раздета: на ней остались только трусики. Тело болело в нескольких местах, она охватила колени руками и положила на них подбородок. Первоначальную смутную панику сменило другое чувство: теперь она ощущала страх, настолько сильный, что он пробирал ее до самых костей. Как она сюда попала? И почему? Кто ее раздел? Ее разум давал только один вероятный ответ, но она не хотела этому верить. С ней произошло что-то ужасное, и она не знала что: что-то намного страшнее, чем сам ее страх.

На ее руку упал тоненький луч света, и она непроизвольно подняла глаза, ища его источник. Узкая световая полоска прорезала темноту, и она заставила себя подняться на ноги и стала кричать, зовя на помощь, — ничего, никакой реакции. Она встала на цыпочки и попыталась дотянуться до потолка, откуда прорывался свет, но не смогла. Она почувствовала, что что-то начало капать на ее поднятое лицо. Капли превратились в струйку, и она поняла, что умирает от жажды. Не думая, совершенно инстинктивно, она открыла рот, пытаясь поймать воду. Сначала она промахивалась и у нее ничего не получалось, но потом сообразила, что надо делать, и жадно стала пить большими глотками. А потом все покрылось пеленой, закрутилось вокруг нее и исчезло во тьме.

~ ~ ~

Линда проснулась непривычно рано, но попробовала все же еще поспать. Накануне они здорово засиделись с Йоханом и расстались поздним вечером или, точнее, глубокой ночью, поэтому спала она недолго. Ее разбудил дождь — первый дождь за этот месяц. Комната, которую Якоб и Марита предоставили ей, располагалась под самой крышей, и дождевые капли стучали о черепицу так сильно, что казалось, дождь льет ей прямо на голову.

И в первый раз за очень долгое время она, проснувшись, наконец почувствовала в спальне приятную прохладу. Жара держалась почти два месяца, побив все рекорды. Нынешнее лето стало самым теплым за столетний период. Сначала ей очень нравилось палящее солнце, но новизна притупилась довольно быстро, уже через несколько недель. И она вскоре возненавидела просыпаться каждое утро на мокрых от пота простынях. Свежий прохладный воздух, который сейчас струился с потолка, был поэтому особенно приятным. Линда сбросила с себя одеяло и потянулась, наслаждаясь долгожданной прохладой. Вставать рано не входило в ее обычаи, но она решила сделать исключение и выпрыгнула из кровати. Наверное, будет даже забавно в кои-то веки не завтракать, как обычно, в одиночку, а поесть вместе со всеми. Снизу из кухни она слышала звон посуды — там накрывали завтрак. Она накинула на себя короткое кимоно и сунула ноги в шлепанцы.

На кухне ее появление было встречено разной степенью удивления, отразившегося на лицах. Там собралась вся семья: Якоб, Марита, Вильям и Петра. Их разговор резко прервался, когда она села на свободный стул и начала делать себе бутерброд.

— Очень мило, что ты решила хоть раз составить нам компанию, но я вынужден тебя попросить, чтобы ты надевала на себя чуть больше, чем сейчас, — подумай о детях.

От лицемерия и ханжества Якоба ее тошнило. И чтобы просто его позлить, она позволила кимоно съехать с одного плеча, так что одна грудь практически вывалилась наружу, на всеобщее обозрение. Якоб побледнел, но заставил себя не связываться с ней сейчас и просто промолчал. Вильям и Петра заинтересованно посмотрели на нее, Линда скорчила им рожу, и они фыркнули от смеха. Она видела, что дети очень хорошие — веселые и непосредственные, но знала, что в скором времени Якоб и Марита их вымуштруют. Когда они вплотную займутся религиозным воспитанием детей, вся их жизнерадостность исчезнет.

— Ну-ка, потише там, сидите прилично за столом, когда едите. Сними ногу со стула, Петра, и сядь как большая девочка. А ты закрывай рот, Вильям, мне совершенно не обязательно видеть, что именно ты там жуешь.

Веселье исчезло с лиц детей, они сидели выпрямившись, как два оловянных солдатика с пустыми застывшими взглядами. Линда вздохнула про себя: иногда она просто не могла поверить, что они с Якобом действительно родственники. Она пребывала в полном убеждении, что на всем свете нет брата и сестры более не похожих друг на друга, чем они с Якобом. Так чертовски несправедливо, что он был любимцем родителей и они все время превозносили его до небес. А ее постоянно шпыняли. Она ничего не могла поделать с тем, что оказалась незапланированным поздним ребенком, когда они уже не хотели иметь детей. Кроме того, к моменту ее появления на свет Якоб уже много лет болел. Конечно, она прекрасно знала, что он едва не умер, но почему ей приходится за это отдуваться? Она ведь не виновата в его болезни.

Все носились с Якобом, пока он болел, и продолжали баловать его даже потом, когда он полностью выздоровел. Было похоже, что их родители считают каждый день жизни Якоба божьим даром, а каждый день ее жизни только досаждает им. Что уж тогда говорить о дедушке и Якобе. Ясное дело, она понимала, что после того, что дедушка сделал для Якоба, между ними установилась особая связь, но почему это должно было означать, что в его душе не осталось бы места для внучки? Она никогда не видела своего дедушку, который умер еще до ее рождения, но могла представить себе его выбор. Она слышала от Йохана, что благосклонность дедушки на них с Робертом не распространялась, все свое внимание он отдавал Якобу. Наверняка то же самое безразличие он проявил бы и к ней, если б был жив.

От всей этой явной несправедливости у Линды на глаза навернулись слезы, но она, как и много раз прежде, сдержала их. Она не хотела доставлять Якобу удовольствие видеть ее плачущей и дать ему возможность в очередной раз выступить в роли утешителя всех скорбящих. Она понимала, что у него руки чешутся направить ее жизнь по верной дороге, но она скорее умрет, чем станет, подобно Якобу, такой же жилеткой, в которую все рыдают и о которую вытирают сопли. Конечно, хорошие девушки, может быть, и попадают в рай, но она очень и очень далека от этого. Лучше провалиться с громом и тарарамом в ад, чем зажиматься всю жизнь, как ее старший брат, которого занимало только одно — чтобы все его любили.