Херцбрудер - Ольга Комарова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я — уйдите? Сказал бы я вам...
— Неужели так ужасно?
— Ужасно? Не то слово.
Он сжал виски руками.
— У вас живот пучит или голову?
— Господи, да отойдите же...
— Пожалуйста... Вы плачете?
— Господь Бог, оказывается шутник. А? Как вы думаете, в каком жанре он создал мир, и почему в его шедевре так много туповатого юмора?
— Замолчите.
— Я замолчу, разумеется, замолчу, но кто же скажет мне, что должен делать человек, если у него такое вот происходит в животе — выйти из храма или, может быть, облегчиться, не прерывая молитвы...
— Довольно, прекратите...
— Почему? Может, я из первых рук желаю получить ответ, Ты слышишь меня, Господи? А... Ух!
— Кошмар какой!
— Кошмар? Ну ладно еще я, а будь на моем месте женщина? А ведь могло случиться и такое... О!.
— Что с вами?
— Я же сказал, у меня жутко пучит живот...
Молодой человек опять скрючился.
— А... Это больно?
— Да отойдите же вы от меня...
Я в растерянности снова перешла на свою сторону улицы и осталась стоять там, опустив глаза вниз.
— Вы ждете меня, что ли?
Зелень сошла с его лица, а нос чуть покраснел.
— Вам легче?
— Вы верите в Бога?
— Я?
— Вот представьте себе — вот земля, да? А на земле вот такие вот пипочки — так? Это церкви.
Он присел на корточки и стал делать рукой так, будто расставлял на асфальте маленькие домики.
— Ап! Ап! Ап! Сорок сороков — и больше, да? И каждый день в них что-то происходит, то есть, как на фабрике — постоянная переработка хлеба и вина в самые что ни на есть реальные Христово тело и кровь в полном соответствии с православным богословием. Мы вот как бы все собираемся и сообща лепим человечка из хлеба. Господь Иисус Христос как хлебный человечек — это ли не пример тяжеловесной идиотичности вселенского разума...
— Я не хочу этого слушать...
— Однако слушаете... Это еще не все! Потом мы его едим! Один большой такой хлебный человечек (он же Богочеловек), и мы его кусаем... вот...
— Только не надо становиться на четвереньки. Козленочком станешь. Или собачкой.
— Ягненочком... Конечно, ягненочком. Священником, да. Я стану священником. Я тоже хочу вот это вот все делать!
Он теперь колотил по асфальту кулаком, расплющивая зачем-то невидимые церковки.
— Но если ко мне придет молодая дура, вот вроде вас, и скажет: что делать, батюшка, у меня во время молитвы пучит живот... — я не знаю, честное слово, не знаю, что ей ответить. Лучше бы она была шлюхой.
— Так у вас от причастия пучит живот?
— Идиотка!
— А вы-то в Бога верите?
— Я пока его жру... на то я жрец.
— Меня жрать надо.
— Пошла ты!
— Простите...
— То-то же... Нет, это вы меня простите. Я болен. Но — вот, видите — я могу взять... ну хоть этот ржавый гвоздь... вот... и проковырять дырочку в собственной ладони...
— Что вы делаете! Не надо!
— Рана от гвоздя... У Христа их было четыре. Могу и на второй руке...
— Хватит.
— ...и у меня не будет заражения крови. Боитесь? Можете воткнуть палец в эту дырочку.
— Не могу. Это слишком похоже на половой акт.
—Ого! Апостол Фома, вероятно, очень бы обиделся. Это скорее напоминает рыбку на крючке.
— Вы, кажется, совсем успокоились? Я могу идти?
— О, она была такой поэтически рассеянной, погруженной в себя до таких пределов, что однажды в гостях помочилась в бидэ вместо унитаза.
— Че-го-о-о?
— Так. Это что-то вроде такого образного хода в эстетике Божественного Творения.
— Не слишком ли много унитазов в вашей эстетике?
— Это не моя эстетика. Я только священнослужитель.
— Это все кощунство.
— Ничего. Кощунство — тоже литературный прием.
— Что же мне делать?
— Креститься надо, крошка.
— А может, я крещеная?
— Вот только не заливай!
— Бред какой-то!
— А христианство вообще бредовая религия. Особенно в варианте московского православия. И обряды дурацкие.
— Это все в рамках Божественной эстетики?
— Вы совершенно правы. Слушайте, выбросьте сигарету.
— Почему?
— Нельзя курить.
— Отчего же? Я вас не понимаю. Навязывать Богу панковскую эстетику можно, а курить нельзя?
— Нельзя. Кто курит, общается с демонами.
— Я не общаюсь, я просто так курю, а вот вы богохульник.
— Настоящий святой открыт для плохого и хорошего в равной степени, а вот в вас нет святости.
— Ну, не всем же...
— Всем!..
— Так просто? Съел свое причастие — и вперед?
— Да что ж там вперед, сиди тут, а Бог, он свое дело знает. А ты сиди, ты не художник, в крайнем случае, если очень постараешься, — со-художник.
— Но я должна вас огорчить: я-то как раз художница. Вон там моя выставка.
— Очень жаль.
— Вы против занятий искусством?
— Да нет, не против. Как своеобразная отрицательная подготовка к духовности оно меня вполне устраивает.
— Вот оно как!
— А вот так. Главная тема всего вашего творчества, хотите вы того или нет — отчаяние неверующей души.
— Скажите! Ну а если художник верующий?
— Верующий не может быть художником. Только иконописцем.
— А иконописец разве не художник? Эй! А если вот этим гвоздем, которым вы только что продырявили себе ладонь, только что ковырял руку больной спидом?
— На все воля Божья. И вообще мне очень нравится эта болезнь. Это знамение, последняя попытка исправить нравы, хотя бы при помощи страха.
— Это вы говорите, как будущий священник?
— Идите домой, вы становитесь вульгарной. Я приду завтра к вам, где ваша выставка?
— Там.
Ну и вот завтра. Холодно ужасно, просто ужасно. Снова пошел снег, хотя вчера он уже почти весь растаял. Подожди... Какую-то гадость он сказал вчера... А, про бидэ... Да, интересно — все, созданное Богом, для нас людей реально, хотя мы не можем судить объективно, что представляет собой наш всамделишный мир. Это все дело художника, это Его проблемы, лишь бы покупатель нашелся, а я не покупатель... Зато ты коллекционер.
...И — можешь смеяться — я ступила на порог собственной выставки, дрожащая, под колокольный звон.
— Что, сегодня Пасха? — спросила я у смотрительницы.
Она меня вот так вот смерила взглядом.
— Великий четверток.
— Меня никто не спрашивал?
— Спрашивал. Вон сидит.
— Вы ко мне?
— Guten Tag. Здравствуйте.
— Guten Tag, mein Herr. Что вам угодно? Только я плохо понимаю по-немецки.
— Тогда я буду говорить по-русски.
— Будьте любезны. Итак, я вас слушаю.
— Я хотел купить, покупать, потом я хотел ждать вас, чтобы посмотреть...
— Вы хотите вместе со мной посмотреть картины?
— Нет... Посмотреть вас.
Толстый, любящий ужасно пиво немецкий Herr.
— Я хотел спрашивать, почему вы женщина, русская...почему здесь есть так много говна?
— Где — здесь?
— В ваших картинах. Почему русские так любят свое говно?
— А вы серьезно думаете, что я могу ответить на этот вопрос?
— Я хотел посмотреть вас, я хотел писать портрет...
— Вы художник?
— Нет, я дилетант. Но я пишу картины.
— Очень мило.
— Но я не знал, что вы красивая, я думал, что урод. Вы немножко диссидентка?
— Фу. Я красивая женщина, mein Herr.
— Да, я вижу. Но я не знал. Я не знал, что красивой женщине надо столько говна. Посмотрите. Это порнография.
— Это автопортрет.
— Вы себя не любите?
— Люблю.
Ах, Herr немецкий, знал бы ты, как я себя люблю, а у вас ведь тоже, небось, свое дерьмо не очень-то вонючее.
— Я работаю в стиле экспрессионизм. В моих картинах, да, тоже есть порнография и говно. Но я вас хотел спрашивать, почему...
— Почему, почему... Да потому, что сентиментальность есть большой грех и удовольствие для фашистов. Вам ясно?
— Не ясно.
— В таком случае, я ничем не могу вам помочь.
— Но в моих картинах есть красота, а в ваших есть только говно.
— Хватит! Не стоит так часто повторять это слово. Не знаю, как в немецком, а в русском языке это неприличное слово.
— Да, вам надо прилично? А ваш автопортрет?
— Слушайте, я бы уж давно ответила на этот вопрос, если б знала, как.
— Вы женщина.
— Мне это известно.
— Может быть, вы считаете, что это модно, это авангард?
— Ну какой, к черту, авангард? В армии бывает авангард, а в искусстве это навоз, удобрение.
— Вы?
— Я, да, я из тех, кто раньше других в темноте стукнулся лбом об стенку и обделался от страха.
— Вы так не волнуйтесь. Разве нет выхода?
— Какой еще выход, если стенка. Да ради Бога, оглянитесь, какая прекрасная ретроспектива открывается взору немецкого романтика и русской бабы. Вернемся, а? Там цветочки... И там мы сто раз были, и здесь сто раз были, причем тут и там оставались одинаково наивными. Где зад, где перед, а?
— Я не хорошо понимаю, вы говорите быстро.
— Зато я все очень хорошо понимаю. Что такое это все? Развлекуха. Идите! Идите к своим авангардистам, диссидентам, покупайте у них картинки, а меня оставьте пожалуйста в покое. Идите, они ответят на все ваши вопросы, они твердо знают, что говно прогрессивней цветуечков, а я не знаю. Нравятся мои работы — смотрите, не нравятся — убирайтесь в свою Германию, Америку или куда пожелаете, только прихватите с собой в качестве русского сувенира побольше авангардных картинок — все!