Клуб гурманов - Саския Норт

Ханнеке лежала на больничной кровати, такая маленькая и одинокая, голова замотана бинтами, как у мумии, дыхание подключено к аппарату. Я боялась смотреть на трубочки с кровью, торчащие из повязки. Увидеть ее такой оказалось слишком тяжело, меня затошнило, закружилась голова, но я заставила себя остаться, прикоснуться к ее запачканной кровью руке и прошептать, что я рядом, что мне очень жаль, и что она должна бороться и остаться с нами ради Иво и детей. Михел выбежал из комнаты, хватая ртом воздух, за ним вышел Симон. Иво беспомощно сидел рядом со своей женой, которая сейчас была похожа на инопланетянина.

Состояние ее было все еще крайне тяжелым, и врач назвал тревожным то, что она до сих пор оставалась без сознания.

— То есть она в коме? — спросил Иво, а врач сказал, что она действительно находится в коматозном состоянии, из которого может выйти в любой момент. Однако оно могла затянуться и на несколько недель.

В палату зашел полицейский и сказал, что должен с нами поговорить.

— Ваша жена и подруга сегодня около часа ночи зарегистрировалась в отеле «Ян Лёйкен». Она выглядела весьма расстроенной. Ночью к ней в номер никто не приходил, утром и днем тоже. Хотя хозяин отеля не может гарантировать это на сто процентов. За стойкой администратора не всегда кто-то есть. Сегодня утром госпожа Лемстра сказала, что выедет она около трех часов. Ее вещи мы нашли сложенными на кровати. В половине четвертого произошел несчастный случай. Записки мы не нашли. Мы пока не можем с точностью дать ответ на вопрос, имело ли место самоубийство или это был несчастный случай. Мы с коллегой хотели бы побеседовать с каждым из вас отдельно.

Иво был совсем бледный и отстраненно кивал. Симон обнял его за плечи, а другой рукой ободряюще похлопал по плечу полицейского.

— Конечно, молодой человек. Мне только нужно будет ненадолго уехать, у меня встреча. Я дам вам свою карточку, позвоните мне, ладно?

Он сунул в руку полицейскому визитку и крепко обнял на прощанье Иво. Уже уходя, он обернулся к нам.

— Держим связь, ладно?

Меня допрашивала Дорин Ягер, полицейский агент, с которой я уже говорила по телефону. Она была полноватой и носила короткие темные волосы, которые топорщились как щетка. Ее подозрительный взгляд вызвал у меня неприятное чувство. Я сразу сказала ей, что не верю в самоубийство. Это было совсем не похоже на Ханнеке. Она была бойцом, человеком, умевшим увидеть хорошее даже в неприятностях. Она могла быть резкой и циничной, иногда злой и саркастичной, но именно это говорило о ее внутренней силе. Дорин скрупулезно записывала что-то в свой блокнот.

— Ваша подруга пьет?

— Иногда. Но я не могу назвать ее алкоголичкой. В тот вечер, когда она уехала, она действительно выпила лишнего. Но мы все тогда выпили. Мы только что похоронили нашего близкого друга.

— То есть она была расстроена и выпила. Какие отношения у нее были с этим другом?

Я испугалась этого вопроса. Если бы я ответила честно, то не сдержала бы обещания, данного Бабетт. Последствия этого могли быть непредсказуемы. Да и самоубийство Эверта тоже могло показаться в ином свете.

— Обычные. Он был мужем одной из наших подруг. Мы, женщины, организовали клуб гурманов. Через него мы и познакомились с мужьями друг друга и со временем все подружились.

— Этот друг, Эверт Стрейк, это тот самый человек, который поджег собственный дом?

— Да. Потому, что был болен. Психически, я имею в виду.

— Вам не кажется странным, что в кругу ваших друзей за две недели произошло два самоубийства?

— То, что произошло с Ханнеке, — это несчастный случай, я готова дать голову на отсечение. Может, это случилось, потому что она была пьяная, но это точно не был ее собственный выбор. Я думаю, это случайность, что это произошло сразу после похорон Эверта.

— Но она же не просто так оказалась в отеле в Амстердаме? Одно событие повлекло другое, мне кажется. В день похорон ваша подруга сбегает в какой-то отель…

— Мы все были в ужасном состоянии из-за смерти Эверта и из-за того, что он пытался забрать с собой всю семью… Мы просиживали вместе ночи напролет. Разговаривали, плакали, пытались его понять. Когда такое случается, ты сталкиваешься и с собственными проблемами, начинаешь спрашивать себя: а что творится в твоей жизни? Вы можете представить себе, какое чувство вины испытываешь и каким неудачником чувствуешь себя, если один из твоих лучших друзей совершает такой поступок? Мы все спали только на снотворном, могу вас уверить. Я думаю, для Ханнеке все это стало просто чересчур тяжело. Она была эмоционально неустойчивой, да еще и выпила. Она просто захотела уехать от всего этого. А Ханнеке всегда делала то, что хотела.

— Разве такой импульсивный человек не может спрыгнуть с балкона?

— Не может. Она прислала мне сообщение, а потом еще позвонила, чтобы договориться. Она собиралась вернуться и говорила совершенно нормально.

— Кто-нибудь мог ее столкнуть?

Я вдруг задохнулась, будто меня ударили под дых.

— Нет. Это невозможно.

— Мой опыт научил меня, что ничего невозможного нет. Могу я напоследок узнать у вас, где вы находились сегодня около четырех часов дня?

— Под душем, так как я вспотела на фитнесе. А через полчаса мы должны были встретиться с Ханнеке.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

— Боюсь, что нет. Дети играли на улице, а больше дома никого не было.

Сжав губы, Дорин Ягер тщательно записала все в блокнот.

14

Оказалось, что все собрались у нас, когда я, дрожа от усталости, въехала на нашу улицу. Вокруг дома были кое-как припаркованы машины, я увидела через огромное окно на кухне, что все сидели за моим столом. На секунду я почувствовала раздражение, не пора ли прекратить эти сборы. Мне не хотелось ни говорить, ни пить, я хотела просто молча лечь в горячую ванну и наконец-то нормально выспаться. Но им, видимо, не надоело общество друг друга. Все эти негативные мысли я тут же подавила. Конечно же, они собрались на моей кухне, чтобы поддержать нас и Бабетт после этого ужасного несчастья, и как прекрасно, что у них снова нашлись силы.

Едва зайдя на кухню, я почувствовала, как мне не хватает Ханнеке. Она была моим буфером, моим якорем в этой компании. Без нее я чувствовала себя с ними потерянной и неуверенной.

Патриция крепко меня обняла.

— Вот что тебе сейчас не повредит, — сказала она и сунула мне в руку бокал красного вина. Бабетт многозначительно посмотрела на меня покрасневшими глазами.

— Да, дорогая, — сказала Анжела и положила мне на плечо руку. — Одно горе за другим. Мы, похоже, следующие на очереди.

Я села, отпила глоток вина и почувствовала, как спокойствие расползается по телу вместе с теплом.

— Иво, конечно, еще там? — спросила Патриция, и я кивнула.

— Как она?

Все тревожно посмотрели на меня.

— Плохо. У нее почти все переломано, ей прооперировали гематому в голове. Все прошло хорошо, но она до сих пор без сознания, и это очень тревожно.

Наступила гнетущая тишина, которая как будто схватила меня за горло и заставила говорить дальше. Я подбирала слова, искала что-то утешительное или ободряющее, но сказать, что все будет хорошо или наладится, не получалось. Хорошо теперь не будет. Никогда. Эверта уже не было, а Ханнеке почти не было. Мы не справились со своей задачей как их друзья, и было совсем неправильно, что мы сидели сейчас вместе, изображая солидарность.

Тишину разрушил Симон:

— Да ладно вам! Давайте не будем все вместе впадать в депрессию. То, что случилось — ужасно, но не надо упрекать себя. Каждый несет ответственность за свою жизнь, за свои поступки. И потом, мы же не знаем точно, выбросилась ли Ханнеке сама. Может, это был несчастный случай. Трагическое стечение обстоятельств.

Анжела криво усмехнулась.

— Мы все знаем, что в последнее время она вела себя очень странно.

— Ханнеке — женщина эмоциональная, — тихо сказала Бабетт. — И это в ней прекрасно. Она с головой бросается в праздники и с головой — в горе. Пожалуйста, давайте не будем осуждать ее, упрекать без всяких оснований. В деревне и так достаточно сплетен, давайте не будем разводить их сами…

— За это я выпью, — сказал Симон и поднял стакан.

Мы ели еду из китайского ресторана и пили холодное пиво. Патриция и Анжела ушли домой пораньше, чтобы отпустить нянь. Бабетт хотелось только спать. После их ухода подавленное настроение постепенно сменилось на легкую смешливость, ту самую, которая в мгновение может превратиться в плач. Симон говорил больше всех и рассказывал бесконечные истории об аферах пройдох-бизнесменов. Михел и я слушали его раскрыв рты. Было так чудесно снова смеяться и говорить о чем-то другом, а не о смерти и горе, хотя в этом чувствовалось что-то запретное для времени, когда положено скорбить, а Бабетт наверху, должно быть, чувствовала себя одинокой и разбитой.