Тайная любовь княгини - Евгений Сухов

Во спасение новорожденного монахи во всех соборах Москвы промолились целую неделю в три смены, оружейники выправили упавший крест, и скоро дурная примета позабылась.

А на перекрестках, где для острастки нечистой силы московиты, по обыкновению, ставили кресты, государь повелел на перекладинах вывесить белые полотенца, чтобы задобрить суровую Параскеву Пятницу.

Так полотнища провисели полных три дня, а когда ткань замаралась от грязи и пыли, караульщики, оставленные для бережения, вернулись во дворец, и бродяги растащили рушники на обмотки.

Государево чадо окрестили Иваном. Сорок дней великий князь запрещал выносить дитя на улицу, чтобы лихие люди по ветру не навели на наследника порчу, а когда младенец окреп, он взял его на руки и вынес на Красное крыльцо, чтобы тот мог увидеть свою вотчину.

— Смотри, Иван Васильевич, — говорил государь, высоко подняв младенца над головой, — твоя эта земля! И город, и лес, и река. Все твое — куда глаза ни посмотрят!

Чадо совсем не интересовали бескрайние просторы русских земель, и он орал так истошно, что у стоявших рядом мамок закладывало в ушах.

— Я помру, все твое, сынок, будет! И двор московский, и людишки при нем.

— Ты бы дитятко, государь, не тискал, а то весь криком изойдет, — подсказала одна из мамок.

— Ничего, пусть крепость батюшкиного объятия сполна отведает. Кто его еще так прижмет, как не родной отец?

О том, кто у него народится, Василий Иванович начал мучиться едва ли не сразу после зачатия младенца. Повитухи, поглаживая живот Елены Васильевны, глаголили о том, что должна появиться дщерь. Недовольный таким пророчеством государь призвал в подмогу самого Филиппа Крутова, и тот, едва глянув на Елену, лежащую на постели, хмыкнул:

— От греха грех и родится.

— Чего ты мелешь такое, колдун, ты дело говори, — нахмурился великий князь. — Скажи, кто народится?

— Малец будет, государь. Но вот на радость ли? — И, ни с того ни с сего расхохотавшись, мельник покинул Постельную комнату.

Василий Иванович, вопреки заведенным обычаям, много времени отдавал сыну и, не стесняясь веселых улыбок боярышень, частенько качал сына в колыбели.

Наследник рос быстро и уже в девять месяцев, окруженный многочисленными мамками и боярышнями, криволапо семенил по московскому двору. А когда дитяте исполнился год, Василий Иванович торжественно протянул сыну золотое яблоко — символ самодержавной власти — и строго произнес:

— Владей! Здесь — все твое государство, и, смотри, в дерьмо державу не урони.

Яблоко оказалось любимой игрушкой наследника. Он без конца вертел его всяко, наблюдал за золотыми бликами, с радостным писком катал державу по полу. Но особенно Иван любил палить яблоком в кур. Выберет птицу покрупнее и что есть силы запустит державу в ее голову.

— Что это тебе? Снаряд, что ли, пушечный? — ругал не однажды несмышленого дитятю государь.

Вельможи дружно вздыхали и, глядя на то, как Иван, бегая по двору, сшибает с ног юродивых старух, сходились на том, что с наследником государству не повезло и было бы куда проще, ежели бы у великого князя народилась дщерь.

ПОЕДИНОК

С некоторых пор Овчина-Оболенский стал частенько наведываться в Пьяную слободу, которую государь специально отстроил для своих ближайших слуг, чтобы они могли после праведного труда выпить сладкой медовухи и откушать пирогов из великокняжеских подвалов.

Хозяин корчмы — дядька лет пятидесяти — держал для конюшего отдельный стол и припасал испанского вина. Боярин всегда платил три деньги за стакан, а потому, когда он перешагивал порог избы, мужичина вместе с дочерьми выходил навстречу гостю и низко кланялся.

— Давненько не захаживал, Иван Федорович, — и в этот раз чуть ли не до полу согнул шею хозяин.

— Едва добрался, — хмуро отвечал боярин. — Водяной нынче шибко раздражен. Мосты через Неглинную порушил, всю рыбу распугал, у Кремлевского бугра струг с рыбаками перевернул. Насилу вытащили, бедных. — Иван смахнул рукавом испарину, и стало ясно, что это именно он тянул из воды за шиворот тонущих рыбаков.

— Испанского вина тебе нужно выпить, князь, — посочувствовал хозяин.

Вино было крепким, и Ивану Федоровичу заметно полегчало уже после первого стакана.

В этой корчме собиралось едва ли не все московское боярство, которое любило отводить душу в долгих разговорах после претяжкой государевой службы.

Корчма понемногу заполнялась «лучшими людьми», как себя называла московская знать, и боярские дети,[27] стараясь не тревожить верхних вельмож, присаживались у дверей, где столы были поплоше, а вместо скатертей стелились разноцветные тряпицы.

— Чего же ты, князь, скучаешь? — подсел к Ивану Федоровичу окольничий Андрей Батурлин. — Или тебя развеселить некому? — Он сделал добрый глоток медовухи. — А я слыхал, что сама государыня Елена Васильевна к тебе в утешительницы напрашивалась.

Напрягся князь, как петух перед встречей с лисицей. Батурлин Андрей слыл детиной скандальным — не проходило ни единой недели, чтобы он не ввязался в драку, и мог, просто для большой потехи, оттаскать за волосья чужого холопа. Его лико постоянно было в царапинах и в синяках, которые он носил так же гордо, как боярин соболиную шубу. Ни один кулачный праздник не проходил без участия окольничего Батурлина, где тот, невзирая на знатную породу, бился плечом к плечу с черными людьми и крестьянами.

— Что ты такое мелешь? — сощурил конюший глаза, враз вспыхнувшие недобрым огнем.

Окольничий приложил уста к медовухе и сделал еще несколько глотков.

— Это я-то мелю? Мельник мелет! — весело отозвался молодец. — Весь город о том глаголет, что ты государыню московскую утешаешь. А потом, как она тебе от ворот показала, так ты ожениться решил, чтобы кручина не такая шибкая казалась.

Внутри князя Оболенского стало невыносимо жарко. Следы багрянца появились на его щеках.

— Господи, чего только не наговорят!

— А ты на господа-то не сваливай. Чтобы в Опочивальню к великой княгине проникнуть, нужно нечистого в помощь призвать. — Медовуха была забористой и душистой. Андрей наслаждался каждым глотком, а лицо его стало блаженно-приторным. — А еще на московском дворе молвят, что будто бы наследничек государя от тебя народился. А ты пей, князь, чего это ты стакан с испанским вином в сторонку отодвинул. Оно послаще будет, чем медовуха.

— Врешь!

— Чего же мне врать, ежели я сам не единожды испанское вино попивал? — будто всерьез удивился Батурлин. — Видно, ценит тебя наш хозяин, вот оттого и потчует сладко. Наверняка думает Василий Иванович тебя на свое место после смертушки посадить. Чего же ты примолк, Иван Федорович? Или, может быть, ты насчет сына своего сомневаешься? Это ты зря! Лукавство здесь ни к чему. Твое чадо! — И, едва не вплотную приблизив свое лицо к Оболенскому, продолжал: — Болел наш государь, когда Елена понесла. Не до плотских утех ему было. К тому же стар он и бесплоден. Так что ты ему пособил. Нечего тебе сказать, князь, вот потому ты и примолк.

Оболенский оглядел кабаньи глаза Батурлина, перебитый в многочисленных драках нос, расцарапанное вкривь и вкось чело и что есть силы двинул стаканом прямо промеж бровей окольничего. Вино брызнуло в разные стороны, залило глаза охальнику, а осколки беспорядочно рассыпались по скользкому полу.

Андрей Батурлин сумел усидеть на месте, потом смахнул рукавом капли вина и крови, поднялся из-за стола и произнес во всеуслышание:

— Требую поля и поединка.

— Будет тебе поединок, скоморох пивной, — сплюнул на стол соплю конюший и, натянув по самые уши бобровую шляпу, двинулся к выходу, не заплатив. — И вино у тебя дрянь, хозяин, и угощение хреновое.

Биться супротивники договорились до смерти, а чтобы поединок не походил на убийство, за повелением обратились к государю, который решил назначить им в недельщики Михаила Глинского. Он-то и определил время и место поединка.

Главным судьей в Москве уже второй год был князь Андрей Шуйский. Бояре глаголили о том, что брал он с виноватых до десяти алтын, большая часть из которых затерялась в глубоких княжеских карманах, и что будто бы на вырученные деньги он отстроил уже вторую деревеньку.

Местом поединка стало устье Яузы. Отсюда хорошо был виден Покровский собор, по другую сторону выпирала кремлевская стена.

— Согласны ли вы решить дело миром? — больше для порядка спросил Глинский. Ответ он предвидел заранее.

— Нет, — через стиснутые зубы выдавил Батурлин. — Не для того я искал поединка, чтобы отказываться от него.

— Боя желаю, — коротко отвечал конюший.

— Вижу, что примирения у вас не получится. Тогда хочу спросить, чем драться желаете? Мечами или палками?