Филологический роман: фантом или реальность русской литературы XX века? - Ольга Ладохина

Для создания образа главного героя в романе «Б.Б. и др.» А. Найман использует примененный ранее Пушкиным в «Повестях Белкина» прием создания «буфера» между автором и читателем. Введенный в качестве повествователя некий А. Германцев не только позволяет автору создать определенную иллюзию беспристрастности и объективности изложения материала, но и дать оценку положительных и отрицательных черт главного героя как бы с двух точек зрения. Причем, применяемая писательская техника не скрывается автором: А. Найман словно призывает читателя принять активное участие в создании книги, быть третьим (после автора и повествователя) наблюдателем жизни главного персонажа романа.

Автор не ставит перед собой задачу – показать срез культурной жизни страны в 70-80-е годы прошлого столетия. В центре внимания А. Наймана – насажденный властью в литературе и искусстве метод соцреализма, новые направления филологической науки (структурализм и семиотика), неоднозначная тенденция перемещения творческой компоненты из художественной в исследовательскую сферу, снижение моральных устоев новых интеллектуалов (захват после смерти литератора его архива, контрабанда культурными ценностями, фарцовка).

Чтобы разговор на серьезные литературные темы не превратился в занятие скучное, автор прибегает к использованию пародийных приемов и ироничных интонаций, расширению культурного контекста за счет интертекстуальных отсылок к известным литературным произведениям.

Таким образом, в эпоху постмодернизма филологический роман приобретает новые черты, ибо философия этого литературного направления формирует новый язык, способствует переходу культуры в новое качество. Новаторство постмодернизма обусловлено стремлением его приверженцев к открытию новых способов варьирования и комбинирования бесчисленных элементов текстов культуры, в первую очередь, литературных произведений, – интертекстуальность. В произведениях эхом отзываются предшествующие тексты, имплицитно используются цитаты, аллюзии, реминисценции, рассчитанные на узнавание читателем.

В «Пушкинском Доме» А. Битова, в «<НРЗБ>» С. Гандлевского, в «Романе с языком» Вл. Новикова проявились основные черты филологического романа, к которым можно отнести: наличие главного героя – филолога, выявление основных составляющих творческого процесса в филологической деятельности, тройную роль автора (как литератора, литературоведа и культуролога), использование интертекстуальных отсылок, игрового начала, многих художественных приемов для расширения культурного контекста, разнообразия эстетической палитры произведения, сознательное обнажение литературных приемов для побуждения читателя к со-творчеству, использование энергии филологически подготовленного читателя для раскрытия замысла автора во всей его полноте.

Художественная концепция героя филологического романа как творческой личности

В пространстве исследуемого жанра главным героем является филолог. Концепция его личности складывается из поля его творческого потенциала, «багажа» и «обремененности» знанием культурно-литературного характера. Область знаний, которыми «жонглирует» филологический герой, – от «мейнстрима» до узкопрофессиональных лакун. Именно из этого филологического дискурса (литературные факты, стилистическая/лексическая игра, персоналии историко-литературного процесса) складывается контекст филологического романа.

В эпоху постмодернизма концепция творческой личности по сравнению с филологической прозой 20-х – 40-х годов XX века приобретает новые черты, связанные с серьезными изменениями в эстетике художественного творчества: стиранием границ между эстетическим и неэстетическим, внесением существенных корректировок в устоявшиеся понятия прекрасного в искусстве, а также стремлением постмодернистов к варьированию и комбинированию бесконечного множества элементов текста культуры, унаследованной от прежних поколений.

Одна из основных особенностей в создании образа творца в литературе постмодернизма – многочисленные интертекстуальные отсылки к узнаваемым произведениям предыдущих эпох, имплицитное использование цитат, реминисценций и аллюзий. Такие межтекстуальные взаимодействия особенно ярко проявляются в романе «Пушкинский Дом» А. Битова.

Главный герой романа Лева Одоевцев – своего рода «гибрид» Печорина из «Героя нашего времени» Лермонтова и Евгения из пушкинского «Медного всадника». Несомненное сходство ряда сюжетных перипетий романов Лермонтова и Битова («параллельные» отношения с тремя женщинами, испытание судьбы, дуэль) позволяют автору «Пушкинского Дома» как сквозь увеличительное стекло рассмотреть профессиональную деятельность молодого ученого-филолога 50-х годов XX века с учетом аморфности, раздвоенности его души. Не хватает Леве Одоевцеву ни трезвого печоринского взгляда на жизнь, ни подлинного чувства человеческого достоинства. Практически отсутствует у героя «Пушкинского Дома» и умение сохранять внутреннюю свободу в условиях внешней несвободы. Подобно Евгению из «Медного всадника», Лева убегает от погони, но не от статуи грозного государя, как пушкинский герой, а теперь уже (в фарсовой интерпретации Битова) – от строгого ленинградского милиционера.

Поначалу интеллектуальная раскрепощенность и внутренняя свобода, появляющаяся у молодого филолога в первые годы «оттепели» 60-х годов, позволяют Леве написать смелую, оригинальную статью «Три пророка», где он сопоставляет пушкинского и лермонтовского «Пророков», обращаясь и к стихотворению Ф. Тютчева «Безумие». А. Битов подчеркивает решительность молодого ученого: «…он берет на себя смелость, не вдаваясь в обсуждение развития поэтических форм, сравнить их по содержанию, что в науке в последнее время не принято…» [4: 316], «… так решительно и образно расправлялся Лева… Это еще хорошо, чисто и понятно: Пушкин – Моцарт, но вот еще появляется, кроме шумного и несчастного Лермонтова – Бетховена – Сальери, – Тютчев…» [4: 318]; «…но тут уж Лева договаривается до совсем страшных вещей. Он ставит под сомнение искренность стихотворения Тютчева на смерть Пушкина!» [4: 326].

Автор «Пушкинского Дома» отмечает и стремление главного героя оттолкнуться в своих исследованиях от научных подходов своего знаменитого деда: «Так Лева увлекся некоей цельной и все еще полузапретной системой исследования теперь. Хотел или не хотел, в своих учебных делах все поверял ею…» [4: 118]. Математические подходы Модеста Платоновича Одоевцева в лингвистических исследованиях оказали определенное влияние на внука при написании «Трех пророков»: «Автор статьи строит некое неустойчивое сооружение из дат, цитат и ссылок, некую таблицу, напоминающую Менделеевскую, где буковки и цифирки, кое-как уцепившись хвостиками друг за друга, держатся на одном трении…» [4: 321].

А. Битов находит «…сочинение Левы основательным, но необоснованным, содержательным, но недоказательным» [4: 321]. Основное, что привлекает писателя в «Трех пророках», – это стремление Левы исходить не из суждений авторитетов, а из собственного жизненного опыта, писать «свое»: «Авторитеты заслоняют нам суть, решительно заявляет Лева. Нам нравится в этом смысле больше всего в Левиной статье то, с чего он начал, с содержания, оставляя совершенство формы как бы в стороне, как необходимое условие для начала разговора…» [4: 331]. Казалось бы, вот путь для перспективного молодого ученого-филолога, вот предпосылки для свободного творчества. Но «подмораживается» «оттепель», и изменения общественного климата обрекают главного героя на творческое бесплодие. Писать «свое» ему не дает необъяснимый страх. Лева стал бояться выдвигать что-то новое, идущее вразрез с официальными установками. Новая работа Одоевцева о «Медном всаднике» «…получилась, уже можно было судить, даже более уверенная, ясная и крепкая, более и профессиональная – Лева стремительно обучался – и вдруг она оказалась как бы не новостью… И Лева остыл, расплескался, охладел…» [4: 344]. Это охлаждение постепенно отдалило повзрослевшего, профессионально подготовленного ученого от того дерзкого, молодого Левы, написавшего «Трех пророков»: идеи тех лет кажутся ему теперь бесконечно далекими: «Он придвигал и отодвигал листки, выравнивал их края…Он читал эти вдохновенные, обрывочные и “для памяти” записи – и не понимал, что имел тогда в виду. Это его теребило и мучило…» [4: 345].

В разделах «Герой нашего времени» и «Бедный всадник» писатель проводит глубинный психологический анализ характера главного героя, вылепленного насыщенной противоречиями эпохой. Во всем проявляется двойственность, аморфность натуры Левы Одоевцева. Сам автор, раскрывая замысел «Пушкинского Дома», поясняет, что его интересовала душа человека, вовлеченного в систему: «Мне нужен был исходно положительный материал, одушевленный, способный по рождению чувствовать и думать, физически и эстетически полноценный, чтобы продемонстрировать, как все это может не развиться, не воплотиться, заглохнуть…» [37: 35].