Влас Дорошевич - Влас Михайлович Дорошевич

И вот я сижу над сапогами в своей хибарке. Ночь глядит в окно, в трубе воет ветер, и у меня воет, воет на душе.

— За что у меня отнимают последние 10 рублей?

У героя-то! Совсем не геройские мысли?

Уж поздно. Пора бы лечь спать. Но сон бежит. и «недостойные меня мысли» идут в голову вашего героя».

И наш «маленький великий человек» зачем-то гадится за стол и принимается на бумаге беседовать, — не с вами, — с собой.

— Дефиле! — как говорит наш волостной писарь.

Я снова беседовал с ним о съезде.

— Вижу, — говорит, — события. А значения их нс понимаю. Разъясните, пожалуйста. Ну, начальство на ваши «пожелания» либо взглянет, либо нет.

— Вернее, нет. Но, кроме учебного начальства, есть еще земства, которые всегда чутки…

— Да что ж земства-то без вашего съезда, что ли. не знали, каково таково есть ваше положение? Это и в Москву ездить не стоит, чтоб узнать, что человеку голодным жить невозможно. Это и на месте видать! Вон я в другой губернии служил, так гам учителям и вовсе 20 рублей платят. Председатель управы, отрадная такая личность, — с каким-то еще отрадным барином проезжали. Остановились, — я разговор слышал, с большим чувством председатель говорил: «Светлая личность у нас учитель, отрадное явление, идейный человек! А на 20 рублей с семьей существует!! Какую нужду терпит! В куске хлеба себе отказывает! А учительствует! Убежденный человек!!» Чуть слезы не капали от умиления. А по-моему стыдно! «Отрадное явление» — и голодает. У нас все так: как «отрадное явление», так голодает, как «печальное исключенье», так живет припеваючи и на всем на готовом. Человеку за экий труд 20 рублей в месяц давать. На всю семью! Стыдно! Да делать-то что, ежели у земства денег нет? Потому и платят мало, что денег нет, и никакие ваши съезды…

— А значение съезда для нас самих? А общенье? Общества взаимопомощи теперь будут как развиваться…

Только плечами пожимает.

— Да ведь ежели каждому есть нечего, много ли вы друг другу поможете? «Пойдем! — сказал безногий безногому. — Вместе-то идти веселей!»

— Я же вам говорил, что практических результатов съезд не даст никаких. Но моральные! Общество, по крайней мере, узнает, в каком положении находится народный учитель!

— Тэк-с! Дефиле, стало быть.

— Ну, дефиле!

— Это, как я в газете читал, в Лондоне. Которые без работы — за ручки взялись, ребят перед собой, да так во всех своих лохмотьях по всем улицам и пошли. «Смотрите, дескать, люди добрые, какое наше положение!» На заседаньях, вы сами говорите, вам много разговаривать не приходилось. А в дефиле без слой все видать. На манер маскарадной процессии, как я в газете читал, — очень занятно. Вот вы, например, Василий Кузьмич, впереди семь человек детей, за ними ваша супруга с корытами, и белья при ней куча. А затем вы сами с дратвой, с шилом, с сапогом. Надпись: «А жалованье — 600, да и то за 20-летнюю службу!» А в руках у вас хрестоматия Галахова. Наглядно. Каждый дурак понял бы!

Чуть не выгнал его вон. Но негодяй говорит убедительно.

— И откуда вы, Василь Кузьмич, взяли, будто общество вами интересуется? Ежели б в действительности интересовались, никаких бы ваших «дефиле» не потребовалось. Давным-давно бы про ваше положенье все разузнало.

— Пословица есть: «дитя не плачет, мать не разумеет».

— Так то про дур матерей говорится. Общество. Я по делам частенько у нашего помещика бываю. Он все проекты сочиняет, а я переписываю, потому что почерк имею круглый. А он сочинять мастер, но чтоб понять было можно, — бог не дал. Так зайдешь иной раз, ждать велят, общество у них. Разговоры. Дым коромыслом. «Сколько, например, министерство во французской республике продержится?» Господа наедут, крик, — того гляди, сцепятся. И выкладывают, и выкладывают! Про любого французской республики депутата спроси, такого про него выложат, чего, может, он и сам-то про себя не знает! А им известно! Как же гак, Василь Кузьмич? Про любого французского депутата всю подноготную знают, а чтоб узнать, как свой учитель живет, им еще дефиле нужно. Никакого интереса тут я не вижу. Действительно, интересуется ли нами общество? Не у нас только, но всюду, но везде. Интересуется ли теперешнее буржуазное общество народными учителями?

Немцы говорят:

— При Садовой победил школьный учитель.

А несколько лет тому назад по какому-то поводу выяснилось, что немецкие школьные учителя живут в голоде, в холоде. Их держат в черном теле, платят гроши. Это не жизнь, это — медленное умиранье.

Немецкие журналы печатали, а наши перепечатывали картинки: лачуги, в которых живут в Германии деревенские народные учителя, лохмотья, в которых они ходят. На портреты жутко смотреть было: словно из голодающих местностей.

Еще почище вашего!

Вот вам и герои-победители!

Общество живет относительно нас романтическими представлениями.

Мы, народные учителя, что-то вроде пожарных.

— Их уж дело такое, чтобы собой жертвовать! «Народный учитель».

— Ах! Святое дело! Ах! Святое слово! Ах, эти люди всем, всем жертвуют! Их и удовольствие такое, чтобы всем жертвовать.

Так и думают.

Раз я народный учитель, я только и смотрю кругом:

— Куда бы мне собой пожертвовать!

Встаю утром, — сахару к чаю нет.

— Ах, какой счастливый случай! Сахару нет!! Ах, как приятно хоть маленькую жертву принести! Буду пить без сахару!

На обед у меня — жертва. На ужин — жертва.

На ногах, вместо сапог, жертва.

И мне других не нужно! Я и в жертвах похожу!

— Ах, сапог лопнул! Какое счастье! Еще одна жертва на ниву народную!

Вы наедете, быть может, что в моих словах много желчи?

Что же мне делать? Вся Русь залита желчью. Послушайте, — все слова пропитаны желчью. Посмотрите, — все лица полны желчи. Желчь разлилась в отечестве моем. Что же я за исключение?

— Общество, — говорят, — преисполнилось сочувствия к народным учителям!

Отлично.

У общества был и способ реально, наглядно выражать свое сочувствие.

Существует «общество попечения о детях народных учителей и учительниц». О нем много говорилось на съезде.

Что ж? Хлынул туда поток пожертвований от общества, охваченного симпатиями?

Поймите, что я не милостыни прошу!

Я просто хочу отделить чувство от сентиментальности. Здоровое, настоящее чувство от кислой, противной сентиментальности.

Маргарин от масла. Чувство сказало бы:

— Их дети обречены на нищету. Я могу помочь… Помогу.

Сентиментальность проливает слезы:

— Ах, они не только себя, они и своих детей приносят в жертву! Ах, как это велико!

И ни с места…

Потому что чувство диктует:

— Иди и помоги!

Сентиментальность вызывает эффектные