Перстень Парацельса - Вадим Панов

— Есть!

Неведомая тень внезапно отразилась во всех зеркалах. Пискнула, словно от страха, и Сатурн, изловчившись, набросился, крепко обхватив добычу двумя руками…

И упустил! Потому что тень тут же рассеялась струйкой тёмного дыма.

«Куда ты делась, гадина?»

Он завертелся на месте, но видел только зеркала. Снова — зеркала. И ничего больше. Ни намёка…

«За кем я бежал?»

И ответная мысль поразила Сатурна до глубины души: «За собой…»

«Забытьё…»

Даша до последнего момента понимала, что волшебная смесь таинственного напитка, распевного заклинания и нарастающей концентрации силы отправляют её в забытьё. До последнего понимала, что всё вокруг окажется ненастоящим. Готовилась к миру галлюцинаций…

И позабыла о данных себе предупреждениях почти мгновенно — слишком уж отчётливой и живой оказалась новая реальность.

Мрачной, но живой.

Настоящей.

Это был крайне аскетичный мир. Мир камня, песка и пустоты. Безнадёжный, как долги пропойцы, и колючий, как дикобраз.

Дарья стояла посреди невиданной огромности простора, ровного, как будто укатанного асфальтовым катком, жёлтого, словно раскрашенного, сливающегося далеко-далеко с высушенным до блёклой голубизны небом. Солнце светило ослепительно, но, как ни странно, совсем не жарко, как будто некто невидимый приглушил подачу тепла, но выкрутил на максимум яркость.

И всё.

Кроме солнца, неба и смеси утоптанного песка и торчащего камня, больше ничего не было. Только Даша. Обнажённая и не стыдящаяся этого.

Голый человек в голом мире.

Эта мысль была странной не по содержанию, а по происхождению: она отчётливо налетела извне, как будто ветер дунул и принёс. Но Дарья не успела удивиться чужой мысли… или чужому шёпоту… как ветер и вправду подул, легонько прикоснувшись к лицу, шее, груди…

И сладостная дрожь пробежала по телу.

Этот тёплый, ласкающий, бархатный ветерок обладал вкрадчивым волшебным свойством: он был подобен сильным мужским рукам, умеющим в должный момент делаться нежными, почти невесомыми, но при этом не теряя силы, ясно ощущаемой женским телом за легчайшими прикосновениями…

Знакомая, ох знакомая история…

Дарья замерла в нарастающей истоме, закрыла глаза…

Голый человек в голом мире…

Дрожь превратилась в лёгкий озноб, покрыла тело мурашками, а ветер стал сильнее, приобретая всё больше и больше сходства с действиями мужских рук. Ветер терял стыд, мягко, но настойчиво проникая в самые потаённые местечки, осваиваясь и лаская, ветер действовал умело, и в какой-то момент Даша не сдержала протяжного стона. Не финального — первого. И с удивлением поняла, что впервые в жизни испытывает столь обжигающе-острое предчувствие восхитительной близости.

Восхитительной — в этом не было никаких сомнений, потому что столь длинная и умелая прелюдия не могла, не должна была завершиться унылым пшиком. Не имела права.

— Хочешь? — песком прошуршал ветер.

— Да… — с вожделением выдохнула девушка.

— Мой мир пуст, но ты можешь наполнить его…

Пауза шелестит среди обломков скал.

— Чем?

— Любовью…

Какой простой и в то же время всеобъемлющий ответ! Логичный, потому что чем ещё можно наполнить мир? Что ещё нужно миру, который гол и мрачен?

Только любовь.

А ветер вдруг обрёл плоть. Широкие плечи, крепкие руки и загрубевшую кожу. Ветер обрёл густые волосы до плеч и сводящий с ума запах жаждущего ласки самца. Ветер легко, как пёрышко, подхватил девушку на руки, и она увидела его голубые глаза.

«Любовь?» — беззвучно спросил он.

«Любовь», — беззвучно подтвердила она.

И в следующий миг почувствовала, как ветер входит в неё — мягко, но властно. Наполняя её восторгом и таким блаженством, которого она не испытывала никогда в жизни…

Талантливые музыканты, они — словно камертоны бытия — сами по себе волшебники, умеющие создавать удивительной красоты и силы мыслеобразы, способные унести людей в другие миры.

Хоть на мгновение…

Хоть на миг…

И потому Марат, в отличие от остальных участников церемонии, без удивления воспринял мир, в котором оказался. Он не мог вспомнить, приходилось ли ему когда-нибудь здесь бывать, но если вдуматься, это не имело особенного значения: миры, будто облака, всегда ходили вокруг, менялись, наливаясь разными оттенками настроения, бледнея и странно, неуловимо звуча… именно из этого синтеза форм, цветов и звуков и возникали потом настоящие мелодии.

Однако сейчас мелодий не было. То есть, возможно, и были, но не в них дело, они ушли на дальний план.

Окружающее не исчезло, но изменилось геометрически и физически. Оно сомкнулось вокруг и одновременно вытянулось — мир стал похож на трубу, в конце которой сверкал неугасимый свет. И всё существо Марата неожиданно встрепенулось и загорелось желанием бежать туда, к манящему огню, к свету, который казался наградой.

«Да! — Он чуть не задохнулся от переполняющих душу эмоций. — Да! Да!»

Так и должно быть. Он это знал и раньше, это не было новинкой для него, но всё-таки… Всё-таки сейчас всё происходило иначе, чем прежде, в старых партитурах, с помощью которых он только нащупывал возможности. Сейчас его сила звучала по-настоящему, сыгранным оркестром, а значит — новая стадия.

Прыжок…

И нужно обязательно достичь света и уйти…

Марат обернулся и обомлел: позади стояли люди.

Их много — огромная толпа, теряющаяся в противоположном, сумрачном конце тоннеля, но именно люди, а не унылая серая масса. У каждого — своё лицо, свой взгляд, свой образ. Они молчат, но не потому, что немы, — они ждут: побежит или останется? Рванёт ли к свету, задыхаясь от желания и азарта? Останется ли здесь, в полумраке, где есть место и свету и тьме? Чтобы идти вместе: пусть медленно, зато поддерживая друг друга.

Кто ты: мотылёк или пахарь?

Хочешь ли ты неизведанного сразу или предпочтёшь осторожность?

Молчание. Молчание людей. Молчание музыканта.

Тишина…

Внутри — бурление страстей и обжигающие вспышки яростных призывов: «Скорее!»

Свет манит, дорога кажется удобной и уж точно прямой, может быть, и далёкой, но понятной. Мир, свёрнутый в трубу-тоннель, буквально подталкивает к решению: «Бежать!»

А молчание за спиной гнетёт якорем.

Они не зовут, но они — свои. Невидимые крылья, трепещущие от предвкушения стремительного полёта к свету, негодуют на корни.

От чего-то нужно избавиться… Отрезать…

Но от чего?

Родное или неизведанное? Какая ставка сыграет? Что принесёт удачу: осторожность или риск? Чья мелодия звучит ярче?

И в тот же миг, словно исполняя услышанный приказ, мир-труба-тоннель наполняется музыкой. Уверенной, привычной — из тишины корней и звонкой, неожиданной — со стороны света. Из сплетения сияющих огоньков. Из неведомого…

Музыка света обжигает Марату душу, и противиться неудержимому влечению становится невозможно.

«Это не риск, — шепчут тёплые светлые лучи. — Это поиск…»

«Знаю», — отзывается Марат, решительно обрубая корни…

Тишина…

Может быть, именно её он ждал? О ней мечтал, прогуливаясь меж наполненных неведомой силой берёз? К ней стремился в снах?

Тишина…

Виктор сидел в маленькой лодке, медленно дрейфующей посреди безбрежного океана, и наслаждался невероятной, оглушающей и раздирающей душу тишиной.

И одиночеством.

Абсолютным уединением.

Наслаждался свободой от чужих голосов и взглядов, прикосновений и запахов, дружеских улыбок и вражды. Наслаждался тишиной снаружи и тишиной внутренней, покоем, в который привёл его огромный океан.

И ещё он наслаждался потрясающим закатом, что разгорался прямо по курсу. С восторгом смотрел на кучерявые облака, медленно наливающиеся багровым, на небо, лазурь которого смешивалась с уходящим к линии воды солнцем, на море, вбирающее смесь всех оттенков заката.

Великолепие умирающего дня потрясало воображение, и Громов поймал себя на мысли, что готов вечно смотреть на буйство красок, с которым свет уступал место тьме, но солнце неожиданно провалилось, лучи какое-то время сопротивлялись, но поддались неизбежному — ушли.

И океан окутала Тьма…

— Нет! — Герман вскочил на ноги, но тут же присел, напружиненный, готовый к удару, и диковато повторил: — Нет!

— Что? — повернулся к нему Бранделиус.

— Ушёл! — Рыжий понял, что охота завершена, мир снова поменялся, и он заметно расслабился — словно получил команду. — Тварь одна ушла…

— Во сне?

— Нет, на Лысой горе… — Герман хотел продолжить, но распахнувший глаза Громов заставил его замолчать и вернуться на диван.