Головастик - Валерия Аальская

— А это уже не ваше дело. К тому же это мои деньги, и я могу тратить их хоть на разведение карликовых золотых рыбок. Не волнуйтесь, вас никто не потревожит. А вот мы с вами сегодня обговаривали продажу двух бочек коллекционного белого вина.

— И вы согласились?..

— Разумеется, нет. Я ведь заядлый коллекционер. — С этими словами дед распахнул двери; я не успел отпрянуть.

Глава Старшего Дома Сиор смерил меня презрительным взглядом и вышел вон. Дед остался стоять.

— Я принес вино, — неубедительно сказал я, передавая бутылку.

Дед долго молчал, разглядывая печати и этикетку.

— Сколько ты слышал?..

— С того момента, как вы заговорили об оплате.

Строить из себя невинную овечку явно не имеет смысла — тем более что я так и не научился врать с честными глазами.

Марк довольно усмехнулся.

— Не так-то много… надеюсь, ты понимаешь, что болтать об этом не стоит?..

— Разумеется, — я безразлично пожал плечами. — А… о чем вы договорились?.. Если уж я все равно никому ничего не говорю.

— Ты ведь понимаешь, что я не отвечу?.. — Я медленно кивнул. — Но могу намекнуть, что все это делается ради твоего же — и не только — блага.

— Я запомню.

— Запомни… А теперь вон отсюда, начинающий лакей!

Я кивнул, глубоко поклонился и двинулся к лестнице. Со спины мне, должно быть, очень не хватало развевающегося "хвоста" ливреи.

Поздним вечером мы нашей маленькой дружной компанией сидели в комнате Винкл под самой крышей и обсуждали странный визит Главы Дома Сиор. Я вынужден был сказать, что они с дедом разговаривали о коллекционном вине, которое тот отказался продать, чем и объясняется плохое настроение гостя передом отъездом; впрочем, я сомневаюсь, что Аластор мне поверил.

А потом Винкл по просьбе Ала спела ту самую песню, которую она играла на Приеме больше шести лет назад…

Жизнь у нас коротка и трудна —Не одну нам решать задачу.Но одна она, лишь одна —Лишь поэтому я — не плачу.

И когда на Луне — пожар,И когда разгоняют стачку,Говорю я: жизнь — высший дар.Лишь поэтому я — не плачу.

И когда предают друзья,И когда забираюсь на кручу,Говорю я: все ерунда.Лишь поэтому я — не плачу.

И когда старый друг вдруг враг,И когда поднимают бучу,Говорю, что не ждет нас ад.Лишь поэтому я — не плачу.

И когда сожжены все мосты,И когда сеет смута смуту,Говорю: еще я и ты.Лишь поэтому я — не плачу.

Я не плачу, и ты не плачь.Сильный в слезах не ищет забвенья.За углом пусть нас ждет палач…Но еще ведь остались мгновенья!

А я смотрел то на закат, то на нежное, склонившееся над гитарой лицо Винкл, перебирающей тонкие струны и думал о том, что Ал, по большому счету, черт его побери, прав.

В следующий вторник, четвертого сентября, умер дед. Просто умер, тихо и спокойно, во сне; его нашли лишь в полдень, когда Сара наконец дала разрешение ломать дверь. Говорили, он хотел уйти именно так, незаметно для всех окружающих. Он не был серьезно болен, и мы не ждали его смерти; лично мне он всегда казался чем-то великим и незыблемым.

Я никогда не был к нему особенно привязан: он всегда был слишком далек и недосягаем, но его смерть потрясла меня — не столько самим своим фактом, сколько своей простой и повседневностью.

Комната была светла и пустынна: все окна распахнуты, все бутылки в баре качественно протерты, на столе необыкновенный, ненастоящий порядок, какого никогда и никто не видел раньше. Отключенные киберы обиженно мигали лампочками из углов. На сидящем в кресле деде был белоснежный костюм; на полу по левую руку стояла раскупоренная, но непочатая бутылка коллекционного вина. На коленях у деда лежал открытый на семьдесят третьей странице том "Фауста". На журнальном столике осталась недоигранная партия в шахматы; дед как-то показывал эту красивую задачу, когда выигрывать должны белые, но при правильной игре побеждают черные (тогда он сказал мне только: "Никогда не теряй надежды — она лучшее, что у тебя есть". А потом разочарованным тоном бросил: "Учись", и вручил мне книгу шахматных задач).

Здесь пахло луговыми цветами: в обоих вентиляторах белели ароматические пластины. Я до сих пор ненавижу этот запах: теперь он кажется мне равнозначным запаху смерти.

Тогда мне подумалось, что дед, должно быть, чувствовал, что умрет, и успел провести последние приготовления, обставив свою смерть так, как ему хотелось — с торжественной и повседневной помпезностью.

Сара бросилась рыдать: не то чтобы она особенно скорбела об усопшем, скорее ее просто шокировал вид тела; к тому же она, должно быть, считала, что рыдать — это очень правильно. Старик Даниан, к счастью, не пустил внутрь Ирину и Винкл: три женщины в истерике — это было бы уже слишком, к тому же беременным нельзя волноваться. Гувернеры втроем старались увести Карла и Клару; им без особого энтузиазма помогала молодая мать. Слуг в комнату тоже пока не пускали; самого расторопного Даниан отправил вызывать врача, хотя тут и так все было ясно — тело уже успело остыть.

Под конец в комнате остались только мы с Аластором и церемониймейстер: Билл и Соалит, как назло, еще в понедельник утром вылетели на Луну по вызову. Теперь на Корсарии из мужчин рода Фииншир оставался только я, и именно мне досталась честь руководить жизнью виллы — с посильной помощью старика Даниана, похоронившего в своей жизни больше людей, чем мне довелось увидеть.

Через сорок минут прибыл медик со своим вечным сканером; уже к обеду — хотя есть как раз таки никому и не хотелось — стало известно, что Марк умер от остановки сердца, по естественным причинам, следов насильственной смерти не обнаружено, проведение вскрытия не является необходимым. Я отправил голописьма отцу, Марку, Биллу, Кароллу, всем своим старшим сестрам и прочим дальним родственникам; можно было рассчитывать, что уже сегодня ночью или завтра с самого утра они прибудут на Корсарию, и нам удастся провести похороны в положенные сроки.

Мы с Данианом раздели Марка и обработали аэрозолем, предохраняющим от разложения; Аластор нам не помогал — его мутило. Тело деда было непривычно, странно холодным; на его губах навеки застыла спокойная, счастливая улыбка, на мертвенно бледном лице казавшаяся жутковатой.

Потом мы одели его снова, в тот самый белый костюм, обработанный и заново отглаженный; перегрузили тело на носилки, и двое работяг вынесли его в холодный подвальный зал. В осиротевшей комнате все так же нелепо пахло луговыми цветами.