Екатерина Великая - Николай Павленко

Даже К. Массон, отнюдь не благосклонно относившийся к императрице, не счел возможным критически о ней отзываться. Он писал о ее стремлении казаться моложе 67 лет, о том, что она к концу жизни сделалась почти безобразно толстой, а ноги, всегда опухшие и часто открытые, были совершенно как бревна, по сравнению с той ножкой, которою некогда восхищались. Впрочем, и он отмечал, что императрица все же сохранила «остатки красоты» и что, несмотря на излишнюю полноту, умела держаться «пристойно и грациозно» и «никогда корона лучше не венчала головы, чем ее голову»[369].

Обстоятельную характеристику Екатерины дал французский посол Сегюр, прибывший в Петербург в 1785 году и располагавший возможностью наблюдать императрицу с близкого расстояния. Блестяще образованный, остроумный, наблюдательный, с литературным талантом, Сегюр был приятным собеседником, и Екатерина, зная эти его достоинства, приглашала его сопровождать ее в путешествиях 1785 и 1787 годов. При дворе он был своим человеком, и это сказалось на содержании его записок, отличавшихся обстоятельностью и достоверностью.

Сегюр не ограничился описанием внешности императрицы. Впрочем, и здесь он обнаружил то, чего не замечали прочие современники: «У нее был орлиный нос, прелестный рот, голубые глаза и черные брови, чрезвычайно приятный взгляд и привлекательная улыбка. Белизна и блеск кожи служили ей украшением, которое она долго сохраняла».

Примечательно описание аудиенции, во время которой Сегюр представлялся императрице в качестве посла Франции. Умение императрицы придать себе величественность вызвало замешательство даже у видавшего виды дипломата, в тонкости постигшего светское обхождение: «В богатой одежде стояла она, облокотясь на колонну. Ее величественный вид, важность и благородство осанки, гордость ее взгляда, ее несколько искусственная поза, все это поразило меня, и я окончательно позабыл (приветственную речь. — Н. П.). К счастью, не стараясь напрасно понуждать свою память, я решился тут же сочинить речь; но в ней уже не было ни слова, заимствованного из той, которая была сообщена императрице и на которую она приготовила свой ответ. Это ее несколько удивило, но не помешало тотчас же ответить мне чрезвычайно приветливо и ласково и высказать несколько слов, лестных для меня лично».

Сегюр наградил императрицу всеми земными добродетелями: она и остроумна (хотя сама этого качества за собою не признавала), и обладательница тонкого ума, трудолюбива, добродушна, любезна. Это была величественная монархиня и любящая женщина, «страстная в увлечении, но постоянная в дружбе». Ценность зарисовки портрета Екатерины Сегюром состоит в том, что он не скрыл от читателя наличия в ней некоторых, правда, малосущественных отрицательных черт, например, беспредельного честолюбия. Кроме того, «одаренная возвышенной душой, она не обладала ни живым воображением, ни даже блеском разговора, исключая редких случаев, когда говорила об истории или политике».

Среди этого многочисленного хора панегиристов встречались и скептики, сомневавшиеся в ее добродетели. Среди них английский дипломат Генрих Шерлей, выполнявший в 1768 году обязанность поверенного в делах в промежутке между Макартни и лордом Каскартом. Он доносил, что «намерения императрицы первоначально клонились к тому, чтобы заявить ее заботливостью о счастье своих подданных, но так как намерения эти приобретают из оснований не совсем чистого свойства, дела ее, как поддельный жемчуг, имели более блеска, но меньше ценности, чем жемчуг настоящий. Между русскими есть некоторые лица, сознающие эту истину, но так как лесть и слепое повиновение составляли для большей части их единственный путь к богатству, могуществу и влиянию, они еще усерднее восторгаются всем, исходящим от дворца императрицы, чем те, чьи похвалы искренни… Общее восхищение усилило ее тщеславие до такой степени, что она начинает считать себя выше остального человечества и полагает, что она непоколебимо утвердила за собою престол Русской империи»[370].

Самую негативную оценку дал императрице М. Д. Корберон, который, в отличие от прочих дипломатов и мемуаристов, не обнаружил в Екатерине ничего заслуживающего похвалы. В дневнике под 30 сентября 1776 года он записал: «Она беспримерно непостоянна, легкомысленна по природе, всегда прикрывается маской мягкосердечия. Вообще во всем государстве нет лицедейки более искусной, чем Екатерина II».

Обратимся к суждениям соотечественников. Не все из тех, кто оставил дневники и воспоминания, запечатлели образ императрицы. Так, например, дневник А. В. Храповицкого, свыше десяти лет (1782–1793) служившего Екатерине статс-секретарем и общавшегося с нею почти ежедневно, скорее напоминает камер-фурьерский журнал — настолько скупо он отражал события и еще более сдержанно о них отзывался. Этот, по оценке Бантыша-Каменского, тучный делец «имел нрав гибкий, вкрадчивый» и, видимо, опасался доверять свои мысли даже дневнику. Этим суждением мы не умаляем значения «Дневника» как исторического источника: в нем зарегистрированы весьма ценные суждения императрицы, отмечены события придворной жизни, но на тему, нас интересующую, — ни единого слова. Читатель не обнаружит здесь не только оценок действий императрицы, ее личных качеств, но даже безобидного описания ее внешности.

Статс-секретарем у Екатерины служил и известный поэт Г. Р. Державин. Он, человек, владевший пером и наблюдательностью, мог бы дать исчерпывающий образ императрицы, но воздержался, видимо, из опасения прослыть ее недоброжелателем, автором, выделившимся из хора льстецов, тем более что своей карьере он в известной мере был обязан оде «Фелица», восхвалявшей Екатерину, которая, впрочем, весьма скромно оценила труд поэта — он получил в вознаграждение лишь табакерку, осыпанную бриллиантами.

Когда Державин стал секретарем, его уговаривали, в том числе и императрица, написать апологетическое сочинение типа «Фелицы». Поэт несколько раз принимался за дело, но результатов не достиг. Причину неудачи он чистосердечно объяснил так: «Видя дворские хитрости и беспрестанные себе толчки, не собрался с духом и не мог ей таких тонких писать похвал, каковы в оде Фелице и тому подобных сочинениях, которые им писаны не в бытность его еще при дворе, ибо издалека те предметы, которые ему казались божественными и приводили дух его в воспламенение, явились ему при приближении ко двору весьма человеческими и даже низкими и недостойными великой Екатерины, то и охладел так его дух, что он почти ничего не мог написать горячим, чистым сердцем в похвалу ее».

Чтобы не выглядеть неблагодарным перевертышем, Державин ограничился лишь беглыми, далеко не исчерпывающими его познания оригинала заметками: «Вот, как выше сказано, она царствовала политически, наблюдая свои выгоды, или поблакая своим вельможам, дабы по маловажным проступкам или пристрастиям не раздражить их и против себя не поставить. Напротив того, кажется, была она милосердна и снисходительна к слабостям людским, избавляя их от пороков и угнетения сильных не всегда строгостью законов, но особым материнским о них попечением, а особливо умела выигрывать сердца и ими управлять как хотела… Умела также притворяться и обладать собою в совершенстве». Императрица любила повторять Державину, докучавшему ей просьбами блюсти законы: «Живи и жить давай другим»[371].