Сталин и Гитлер - Ричард Овери

В первые годы диктатуры почти все это богатое юридическое наследие было низвергнуто, а общие принципы государственного устройства, связанные воедино законом, были разрушены. Право было низведено до простых формул, вытекающих из национал-социалистического мировоззрения: «Закон – это то, что полезно германскому народу», или «Все законодательство произрастает из права людей на жизнь»100. Правовые основы государства были перевернуты с ног на голову: в рамках национал-социалистического правосудия законодательство стало выражением высшей морали расы – «абсолютным гарантом жизни нации» – и, следовательно, было подчинено воле расы и ее политическому руководству101. «Закон, – как заметил министр юстиции в первом кабинете Гитлера Франц Гюртнер, – отказывается от своей претензии быть единственным источником решения, что законно, а что незаконно»102. А моральное основание права должно было стать «этическим правилом людей», основанным на их расовом «здравом смысле». И только тогда мораль и право, как также утверждалось, сольются воедино; отсюда национал-социалистическое право превратилось в «моральный кодекс нации»103. Расовый закон занял то место, которое в советской юриспруденции занимало классовое право; обе системы утверждали, что источником подлинного правосудия является только воля народа, которую интерпретируют и опосредуют высшие власти государства.

Эти идеи не вышли из-под пера партийных писак, пытавшихся найти оправдание стремительному процессу ниспровержения принципа верховенства закона, ставшему возможным в результате принятия законов, наделивших в феврале и марте 1933 года власти чрезвычайными полномочиями. Интеллектуальное обоснование правовой теории диктатур было обеспечено значительной фракцией сообщества академических юристов, которые, с одной стороны, сформулировали идейную базу национал-социализма, а с другой – сами формировались под влиянием национал-социализма. Наиболее видным представителем этого сообщества был Карл Шмидт, сорокапятилетний профессор права из Берлинского университета, ставший интеллектуальной звездой правых радикалов в 1920-х годах в силу своей бескомпромиссной враждебности к парламентской демократии и «безродному» либерализму104. 1 мая 1933 года он вступил в партию и тем самым публично поставил свой им-приматур на законодательные и конституционные претензии Гитлера. Взгляды Шмидта на государственное устройство проистекали из идей английского философа XVII века Томаса Гоббса: суверенная власть невидима и носит абсолютный характер, независимо от того, кто создает законы, а также исполняет их или судит. «Фюрер не является государственным органом, – писал Шмидт, – но он высший судья нации и высший законодатель»105. Право – это не некая абстракция, писал он в 1935 году; напротив, оно должно отражать «план и цели законодателя». Но прежде всего закон служит инструментом изоляции и исключения врагов государства; государство определяет, кто «друг», а кто «враг» [Freund oder Feind], а закон приговаривает к исключению. Шмидт приветствовал тех лидеров, кто проявил способность воспользоваться моментом во времена национального кризиса и действовал с железной решимостью, воплощая эти цели в конкретные пункты закона. Закон утверждал верховенство политического руководства и тем самым обеспечивал «более глубокую идею законности»106.

Вопрос о том, в какой степени Карл Шмидт был ответственным за разрушение принципа верховенства права после 1933 года, был предметом многочисленных дискуссий. Это, несомненно, был не Вышинский, с особым ликованием уничтожавший физически своих бывших коллег в годы большой чистки путем организации сфальсифицированных судебных процессов. Однако начиная с 1936 года фортуна стала отворачиваться от него по мере того, как политически более поднаторевшие коллеги стали обгонять его в продвижении по служебной лестнице. После 1945 года осуждение либерального конституционализма, практиковавшееся Шмидтом, продолжало обсуждаться и изучаться, а его недолгий флирт с Гитлером стали рассматривать как некое отклонение в долгой и плодотворной карьере ученого107. Помимо Шмидта, были и другие пожилые специалисты в области юриспруденции, которые приняли новый режим с куда большим политическим энтузиазмом и интеллектуальной софистикой. Тем не менее Шмидт был ученым лидером и выдающейся публичной фигурой, который добровольно и недвусмысленно поддержал с сотней других своих коллег разрушение того, что они считали вышедшей из употребления концепцией законодательного права. В июле 1934 года, через несколько дней после того, как Гитлер объявил рейхстагу о том, что он, исходя из необходимости, действовал против закона, отдав приказ убить Эрнста Рема и группу подозреваемых заговорщиков, Шмидт написал статью в журнале германских юристов под названием «Фюрер защищает закон». Он пояснял, что Гитлер сочетает в своей персоне как высшую политическую, так и судебную власть; следовательно, чистка осуществлялась не вне закона, а была выражением, по словам Шмидта, «высшей справедливости», отправляемой «верховным судьей» нации108.

Было широко распространено беспорядочное толкование закона, и это не вызывало возражений. Эрнст Форстхофф, профессор из Киля с некоторой репутацией либерала, приветствовал новый правовой порядок как первый шаг на пути создания истинного «государства, основанного на законе»109. Все юридическое сословие выстроилось в шеренгу за спиной новой законности. В апреле 1933 года 120 из 378 ученых-юристов были уволены по причине несоответствия расовым и политическим взглядам режима; их заменили значительно более молодыми коллегами, охотно принявшими изменения правового климата. К 1939 году две трети всех преподавателей права были назначены в 1933 и после 1933 года. В 1933 году членами партии были уже 9943 судей; к 1942 году их было уже 16 000110. Юристы должны были вступить в Лигу национал-социалистических юристов, а те, кто оставался в стороне, лишались работы и подвергались постоянным политическим нападкам. В 1933 году подверглись чистке около 1500 юристов, в большинстве своем германские юристы евреи, занятые на государственной службе; остальные 1753 германских еврея продолжали практиковать, но с сентября 1938 года все они лишились этой возможности. От всех других юристов потребовали дать клятву верности сюзерену: «Я клянусь сохранять верность Адольфу Гитлеру, лидеру германской нации и народа…»111.

Новая законность требовала кодификации. В 1935 году начала работать комиссия по уголовному праву по главе со стареющим министром юстиции Францом Гюртнером, одним из немногих консерваторов, кому удалось сохранить свой пост к концу 1930-х годов благодаря тому энтузиазму, с которым они встретили новое государство. Его государственному секретарю предстояло сыграть главную роль в насаждении национал-социалистических ценностей в то время, когда комиссия завершала свою работу. В 1934 году он настоял на том, чтобы судьи отказались от принципа непредвзятости в пользу решения «только в духе национал-социализма»112. Закон, как писал другой представитель Фемиды, это «приказ фюрера». Ганс Франк, партийный глава Лиги юристов, потребовал от судей и адвокатов проверять каждое решение так, как будто на их месте находится сам Гитлер: «Раньше у нас была привычка говорить – это верно или не верно, теперь же мы должны задавать вопрос: а что бы сказал по этому поводу фюрер?» Проект нового Народного закона был готов к 1942 году, но завершение работы по кодификации закона было приостановлено из-за войны. Поскольку большая часть действующего законодательства продолжала опираться на кодексы, полученные в наследство от периода до 1933 года, Фрейслер напомнил судьям и адвокатам, что даже в отсутствие нового уголовного кодекса все юридические термины и понятия должны применяться в соответствии с «наивысшими из всех возможных жизненными ценностями германского сообщества»113.