Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс

— Те нравственные устои, которые мы ей привили… — начала Жюльетта.

— Вздор! — решительно оборвала ее госпожа Шамплер.

Несколько секунд она размышляла, стоит ли рассказать, как безрассудно она поехала с лейтенантом в Белый Замок, но тут же решила, что никого это не касается, хоть этот поступок стал неотъемлемой частью всего того доброго, сильного и прекрасного, которое, сделав ее счастливой, научило здраво и снисходительно относиться к людям.

— Вздор! — повторила она. — Вернемся к делу. Что вы решили?

— Ничего, — воинственно заявила Жюльетта.

Гилему тон ее не понравился, и он сказал более примирительно:

— Там посмотрим. Дайте нам время привыкнуть к этой идее, подумать.

— Нам всем необходимо подумать, — сказала госпожа Шамплер, поднимаясь. — Надеюсь, вам сердце ваше, а не гордыня подскажут, как вести себя дальше.

Они вернулись в молчании. Корабли при свете луны походили на плавучие призраки.

В коридоре на их этаже госпожа Шамплер положила руку на плечо своей внучки.

— Не падай духом, Доми.

— Я не боюсь, бабушка, — живо ответила та. — Ничего не боюсь — ни работы, ни бедности. Возможно, начнем с того, что купим клочок земли. У него, наверно, есть сбережения, небольшие, конечно…

— Я рада видеть тебя такой храброй, рада, что ты готова бороться за свое счастье. Но скажи, ты уверена, что любишь этого парня?

— Да, — очень твердо ответила девушка, покраснев до корней волос.

— А откуда ты это знаешь?

Погрузившись в молчание, Доминика задумалась, потом решилась:

— Вот: с тех пор, как мы познакомились, я думаю о нем беспрестанно, и чем бы я ни занималась, все почему-то связано с ним. Мне кажется, я всегда ожидала его, всегда знала, что это будет именно он. Я трясусь от страха, что недостаточно хороша и умна, чтобы ему понравиться. И еще я им восхищаюсь. Я люблю и лицо его, и звук его голоса. Люблю, когда он глядит на меня.

— Почему?

— Потому что тогда я словно бы расцветаю и чувствую, что способна на что-то даже великое…

— Все это очень существенно, — серьезно сказала госпожа Шамплер. — Однако поздно уже, небось там Розелия рвет и мечет. Спокойной ночи, Доми.

Розелия, задремавшая на своем табурете, проснулась от стука двери.

— Ты видишь, Розелия, — улыбнулась ей госпожа Шамплер, — никак не возьмусь за ум.

— Скорей бы они убрались в свой порт, эти люда, — проворчала негритянка.

— Они не замедлят убраться, — сказала старая дама, — поэтому я и спешу.

Она зашла в ванную и вернулась в пеньюаре, с распущенными волосами.

— У вас все еще чудесные волосы, хотя и совсем седые, — сказала, взяв щетку, Розелия, между тем как ее хозяйка усаживалась перед зеркалом.

— Какое это теперь имеет значение, — произнесла госпожа Шамплер внезапно осевшим, усталым голосом.

Она закрыла глаза. Он часто входил к ней в комнату в этот поздний час и, отстранив Розелию, отбирал у нее щетку… «Нет, нет, не надо при ней, — подумала госпожа Шамплер. — Не имею я права ее тревожить, нельзя, чтоб она догадалась, как я сегодня тоскую».

Но оставшись одна, в полутьме, она легла на спину и провалялась так много часов, предаваясь отчаянию, которое, она знала, ничто не сможет умерить. Напротив, с течением времени оно будет только усиливаться и день за днем становиться все горше и горше…

На рассвете следующего дня неприятельские корабли вновь приблизились к берегу, и экипажам французов был дан приказ не покидать кораблей и быть наготове.

Госпожа Шамплер уснула только под утро, и, хотя сон ее длился не более трех-четырех часов, она, как обычно, решила присутствовать на перекличке. А на уборку маиса, подумалось ей, она сходит потом с Легайиком. Но, увидев с балкона строй английских судов, она поняла, к превеликой своей досаде, что лейтенант не сможет уйти с поста.

На аллее, ведущей к амбарам, ее нагнал Гилем. Несмотря на высокий рост и благородство осанки, он ни в чем не напоминал своего отца. «Странно, — подумала старая дама. — Поглядеть на наших троих детей — так мы, наверное, можем показаться жестокосердными эгоистами, которые не позаботились передать им и малой толики своих душевных богатств».

Опираясь на зонтик, она смотрела на солнце, выплывавшее из-за гор. Капли росы сверкали в траве и на листьях деревьев, вдали, во впадинах плоской равнины, еще пластался легкий туман.

— Дивный день для уборки, — сказала она, поздоровавшись с подошедшим к ней Кетту.

Оживленно болтая, группами их обгоняли рабы. На большинстве мужчин была лишь набедренная повязка, но женщины все как одна щеголяли в кофточках и широких с воланами юбках. Госпожа Шамплер завела эту моду с первых же дней, строго следя за тем, чтобы после каждой раздачи тканей женщины шили себе одежду, и постепенно это вошло в обычай.

Когда поверка закончилась, Гилем вернулся домой, а госпожа Шамплер и Кетту отправились вслед за погонщиками запряженных в тележки волов на маисовую плантацию. Початки возили с поля в сараи, где их сушили, подвешивая за вывернутые кверху листья. Маисовая крупа шла в пищу рабам. С этой целью сажали и маниоку. Распоряжение, относившееся к временам Маэ де ла Бурдонне, предписывало колонистам засаживать маниокой не менее чем по пятьсот квадратных футов на одного раба. «Мудрая предосторожность, — говорила госпожа Шамплер, вспоминая истощенные лица и исстрадавшиеся глаза, которые ей приходилось видеть в других поместьях. — Мудрая, но и нелепая предосторожность, поскольку людей заставляли блюсти свои собственные интересы чуть не силком».

Маниоку нельзя хранить долго, поэтому четырем рабам поручалось каждое утро выдергивать столько корней, сколько требуется на дневной рацион. Госпожа Шамплер и Кетту минут десять понаблюдали, как они выкладывают на обочине длинные корешки маниоки. А потом быстрым шагом пошли назад по дороге с глубокими рытвинами от тележных колес. Низко клонились под ветром листья маиса, солнце развеивало последние наволоки