Искушение фараона - Паулина Гейдж

– О, Табуба, – шептал он, – когда же ты придешь ко мне.

Хаэмуас поднялся, ощущая легкость и пустоту. Он позвал писца. Царевич продиктовал ему короткую записку, адресованную Табубе, затем отправился на поиски Нубнофрет. Через три дня – похороны Пенбу. А на четвертый в этот дом может войти Табуба. Уже наступит месяц пахон, время сбора урожая, пора изобилия и богатства. «И тогда, – радостно думал Хаэмуас, – тогда начнется для меня новая жизнь».

Его старого друга, человека, долгие годы бывшего Хаэмуасу ближайшим товарищем, советчиком и помощником, а нередко и строгим судьей, со всеми почестями похоронили в гробнице, столь старательно приготовленной им самим посреди пустынной Саккары. Стены этого последнего пристанища украшали яркие картины, изображающие самые важные события его жизни. Вот он сидит, выпрямив спину, склонив в усердии голову, и пишет под диктовку своего господина. Вот стоит в небольшой лодке, у его ног – Птах-Сеанк, еще совсем ребенок, с мягкими детскими кудряшками на голове, а Пенбу заносит копье, выбрав себе жертву из стаи болотных уток, навеки застывших в полете. Вот он совершает подношения своему покровителю, богу Тоту, держа в руках курильницу с благовониями, а бог, обернув к нему голову с клювом ибиса, взирает на него с благожелательным одобрением. При взгляде на эти росписи, а также на вещи, при жизни принадлежавшие Пенбу и принесенные теперь в его гробницу, Хаэмуас испытал умиротворение и радостное спокойствие. Этот человек прожил жизнь не напрасно. Он по праву гордился тем, что ему удалось совершить в этом мире. Он прожил отпущенные ему годы честно, и ему нечего бояться высшего суда, когда его сердце будет взвешено на весах истины. Конечно, он умер относительно молодым, он был ненамного старше Хаэмуаса, и обстоятельства его кончины оказались весьма плачевными, и все же Хаэмуас полагал, что душу Пенбу не терзали горькие сожаления, страдания и раскаяние.

Уже прошли поминки, устроенные в тени бело-голубых полосатых навесов, отзвучала похоронная музыка, было выпито вино и сказаны все слова сожаления об утрате. Хаэмуас сидел и смотрел, как жрецы опечатывают гробницу, как слуги закидывают вход камнями и засыпают песком. Царевич уже отдал распоряжения о том, чтобы вход в гробницу охраняли от непрошеных гостей специально приставленные воины. В течение четырех месяцев будут они стоять здесь на страже. Хаэмуас вполне сознавал свою непоследовательность – ведь разве сам он не был разорителем чужих усыпальниц? Однако ему не хотелось глубоко над этим задумываться, и едва заметный ветерок, чуть расшевеливший знойный полуденный воздух, без труда рассеял эти неприятные мысли. «Да продлится твоя жизнь в вечности, мой старый друг, – мысленно обращался Хаэмуас к Пенбу. – Вряд ли захочется тебе в той жизни вновь прислуживать в моем доме. Ты принадлежишь к древней, ныне столь редкой породе людей, для которых превыше всего – забота о собственном доме и семье, а твоя преданность, надо полагать, намного превосходит преданность Птах-Сеанка». Царевич сидел не шевелясь до тех пор, пока перед входом в гробницу не выросла высокая груда песка, пока не отпустили последнего из слуг, трудившихся здесь не покладая рук. Тогда Хаэмуас поднялся, приказал подать носилки и отправился домой.

На следующее утро все обитатели дома Хаэмуаса высыпали на берег, чтобы приветствовать Табубу в ее новом жилище. Мрачную картину являли собой Хаэмуас, Нубнофрет, Гори и Шеритра. Они стояли рядом, и это создавало некую иллюзию близости и единства, хотя Шеритра и взяла отца за руку, едва только на реке показалась украшенная цветными лентами лодка Сисенета. Гори, сияющий чистотой, изысканно загримированный и облаченный в торжественный наряд со множеством драгоценных украшений, с отсутствующим видом смотрел, как небольшое суденышко поворачивает к их причалу. Нубнофрет, исполненная царственного величия, но по-прежнему замкнутая в себе, резко кивнула, подавая знак жрецу, не спускавшему с нее внимательных глаз, и он в ту же секунду быстро спустился по ступеням причала и принялся распевать священные гимны, призванные очистить и благословить прибывших, тогда как служка – его помощник – поливал теплые камни молоком и бычьей кровью.

Из каюты появилась Табуба. Она опиралась на руку сына. Хармин бросил быстрый взгляд на Шеритру, потом повернулся к Сисенету и что-то ему сказал, прежде чем передать руку матери тем, кто ждал на берегу.

А ждали все. В центре стояла Нубнофрет, и именно перед ней, как того требовал обычай, Табуба распростерлась ниц. Нубнофрет – царевна, а также вершительница всех дел и событий под крышей этого дома. Хаэмуас, охваченный напряженным волнением и недобрым предчувствием, вглядывался в лицо жены. Он прекрасно понимал, что в этот важный день ее благородное воспитание возьмет свое. Пусть в ее дом ворвутся орды хеттских воинов, пусть ей самой останется жить не более нескольких минут, даже тогда Нубнофрет не оставит безупречных манер и не забудет о том, как полагается держать себя истинной царевне. При этой мысли он невольно улыбнулся. Шеритра отпустила руку отца. «Она тоже охвачена волнением, – заметил Хаэмуас, – ее невзрачное личико покрыла бледность».

– Табуба, приветствую тебя на пороге этого дома от имени моего и твоего мужа, царевича Хаэмуаса, жреца Птаха, жреца Ра и повелителя твоей и моей жизни, – ясно и четко произнесла Нубнофрет. – Поднимись и поклонись ему.

С легким изяществом, сводившим Хаэмуаса с ума с тех самых пор, как он впервые увидел ее, Табуба поднялась на ноги. Она повернулась, и солнечный свет заиграл на серебряной диадеме, украшавшей ее голову. Табуба вновь опустилась на горячий камень, на этот раз перед Хаэмуасом. Едва заметным движением она прижалась губами к его лодыжке, и Хаэмуаса словно обдало жаром. Он почувствовал, как лицо заливает краска, а Табуба уже стояла перед ним и смотрела на него своими глубокими, густо подведенными сурьмой глазами, блеск которых не могла затмить золотистая краска, покрывавшая ее веки.

– Мы заключили с тобой брачный договор, Табуба, – начал Хаэмуас, всем сердцем надеясь, что при виде этих слегка приоткрытых, ярко накрашенных губ, при взгляде в ее огромные, исполненные тайны глаза он не забудет сказать положенные по обычаю слова. – Клянусь перед лицом Тота, Сета и Амона, покровителей этого дома, что я перед тобой честен до конца, подтверждением чего служит моя подпись в брачном договоре. Клянешься ли и ты в своей честности?

– Благородный царевич, – громко и подчеркнуто торжественно начала Табуба, – перед лицом Тота и Озириса, покровителей дома, где я когда-то жила, клянусь, что не имею другого живого мужа, клянусь также, что сообщила тебе истинную правду относительно владений, бывших ранее моей нераздельной собственностью, и подтверждением благородства моих намерений служит подпись, поставленная мною под брачным договором. Клянусь тебе.