Настоящая фантастика – 2015 (сборник) - Василий Головачев

– Что ты здесь делаешь, сынок? – спросила она печально и протянула руку, чтобы погладить его по голове. Он ощутил что-то вроде дуновения ветра, разметавшего волосы. С усилием вспомнил, что он здесь делает.

– Мне обещали вернуть тех, кого я потерял.

– Кто обещал?

– Какой-то дерьмовый фокусник. Прости, мама. Но, кажется, у него получается.

Она тоскливо улыбнулась:

– Меня ты не потерял, это я тебя потеряла, давным-давно. Не верь никому, когда вернешься.

– А ты? Почему ты не возвращаешься?

Она покачала головой, больше не делая бессмысленных попыток прикоснуться к нему. Он тоже не пытался дотронуться до нее.

– Давай прогуляемся немного, – предложила она. – Это наша последняя прогулка. Я тебя провожу.

– Куда?

– К тем, кого ты действительно потерял.

– Но почему ты?

– Не знаю. Возможно, потому, что я первой появилась и осталась в твоей памяти.

Они шли сквозь пространство, которое вскоре перестало напоминать кладбище. Клубящееся нечто по сторонам вполне могло быть зародышем парка или леса, а впереди наметилось какое-то образование, постепенно принимавшее вид старого дома со стенами, увитыми диким виноградом.

– Что это? – спросил Цветков, почему-то считая, что маме можно задавать глупые вопросы.

– Дом, которого у тебя не было и никогда не будет. Но здесь ты, возможно, найдешь тех, кого потерял. – Она остановилась. – Дальше я не пойду.

– Почему?

– Я из другого времени, из другого места. Мне нельзя встречаться с теми, кто там, – она показала на дом, – иначе ты сойдешь с ума. Прощай, сынок. Помни, что я тебе сказала. Я тебя люблю.

– Я тебя лю… – начал он, но рядом уже никого не было. Только ветер бился в черную ветхую дверь. Ветру она пока не поддавалась, зато, когда Цветков взялся за бронзовую ручку в виде головы пуделя и потянул на себя, дверь легко открылась. За ней был коридор, освещенный тусклыми мерцающими лампами. На пороге Геннадий оглянулся. Позади остался хаос, что-то вроде потерявшего образ и ускользавшего из памяти пейзажа. Цветков вошел в дом.

Коридор оказался слишком длинным даже для гипнотического сна. Однообразный, как жизнь без любви и ненависти, он тянулся замкнутой с четырех сторон пустыней, а мерцание ламп напоминало многократно ускоренное чередование дней и ночей. Но вот Цветков увидел на полу какой-то предмет. Это была кукла в длинном белом платье. Когда он поднял ее, кукла открыла рот и сказала: «Папа».

Несколько секунд он ошеломленно смотрел на нее. Спрашивал себя, как он мог забыть. С машинки внутри был особый спрос, но сейчас она хотя бы помалкивала… Он обернулся. Отсюда коридор казался не таким уж длинным – дверь, через которую он вошел, находилась в десятке шагов. А впереди появилась еще одна. Выбор невелик. Он двинулся к той двери, за которой еще не был, распахнул ее и попал в комнату своей дочери, потерявшей куклу.

Самой Марии здесь не было, но он узнал ее комнату по нескольким приметам. Например, по фотографии, на которой молодой Цветков стоял в обнимку с женой. Просторная комната, светлая и высокая. За окнами шумел весенний сад. Призрак матери его не обманул: точь-в‑точь комната в доме, которого не было и уже никогда не будет. Но то, что комната пуста, было зловещим признаком. Все выглядело так, как в старых сентиментальных фильмах: кто-то пытался сохранить обстановку нетронутой в тщетной надежде, что когда-нибудь ее обитательница сюда вернется.

Чем дольше он тут оставался, тем больше ему делалось не по себе. Дверь в комнате дочери была одна. Он вышел через нее, но попал в другой коридор, в конце которого находилась дверь спальни его бывшей жены. На этой двери висела мишень, утыканная дротиками. Мишень имела некруглую форму и необычную раскраску. Подойдя ближе, Цветков увидел, что она представляет собой плоское изображение головного мозга, вид сверху, с обозначением его долей и частей.

Открывая дверь, Геннадий почти догадывался, что увидит за ней, – ведь он все еще соучаствовал в творении своего тихого кошмара. Потом кошмар перестал быть тихим. Спальня больше напоминала палату в психушке. Через узкое оконце под потолком проникал тусклый свет. На казенной кровати кто-то заворочался. Цветков с трудом узнал свою бывшую жену – та превратилась в безумную старуху.

Когда он подошел к ней и остановился на расстоянии двух шагов, она увидела куклу в его руке и захохотала. Передних зубов у нее не было. Ее длинная ночная рубашка пропиталась кровью ниже груди. Рубашка была разрезана, как у беременной, и Цветков увидел под ней распоротый живот.

Жена сунула в рану руку, вырвала что-то из своей брюшины и швырнула в него. Окровавленное мясо облепило лицо. Цветков попытался сорвать с себя жуткую маску, но чужая плоть прилипла намертво, лишив его способности дышать. Через несколько секунд начались спазмы. Последнее, что он слышал, прежде чем его прибрало багровое удушье, был хохот сумасшедшей.

Он очнулся, и возвращение было немногим лучше дурного сна: запах мочи, собственное посиневшее от холода тело и фальшивый старикашка со своей волшебной палочкой. А на душе так погано, словно Цветкову сообщили худшую из новостей – правду.

– Ну как, – спросил незнакомец, – ты не передумал?

– Что с моей дочерью?

– Прими мои соболезнования.

– Когда?

– Несколько дней назад.

– Неудачная операция?

– Операции не было. Слишком дорогое удовольствие. Твое начальство решило не тратиться.

Цветков вспомнил слова матери: «Не верь никому, когда вернешься». По идее, это должно было оставить ему надежду, но он не находил в себе даже ее призрака.

– Ладно, – сказал Геннадий. – Что нужно делать?

«Старик» прикоснулся к его голове тростью и удовлетворенно кивнул:

– Я был уверен, что мы найдем общий язык. А делать нужно то, что ты умеешь лучше всего. – Он повернулся к истуканам. – Снимите с него наручники.

Цветкову приходилось видеть, как двуногие волки превращаются в псов. Вроде невелика разница. Хороший слуга любит своего хозяина, хороший пес тоже. Пес будет драться за хозяина и готов на самопожертвование, слуга – не всегда. Единственное существенное отличие, похоже, состоит в том, что слуга обладает свободой воли.

И вот сейчас Геннадий, помимо бесплодного опустошающего жара внутри, чувствовал, что свободы ему почти не оставили. Ну разве что он мог удавиться назло тем, кто хотел использовать его в качестве орудия. Однако он был как никогда далек от мысли о запасном выходе. Возможно, это означало, что он вплотную приблизился к статусу пса. Вот только чьего? Ведь собаки не бродят сами по себе…