Основы пневматологии - Владимир Алексеевич Шмаков

в своем ограниченном болотце, и всякий импульс, стремящийся вырвать его из полюбившихся ему низин, встречается им как дерзновенное посягательство. Сковав себя тяжелыми цепями бездушной механичности, он соответственно понижает иерархическое достоинство сознания и довлеющих ему возможностей. Вращаясь только в низшей сфере разумного начала, он одинаково отрывается и от его горних глубин, и от творческого мрака древнего хаоса. Ему одинаково чужды и тонкий флюид светлого всепроникающего и всеобъемлющего Аполлона, и сумеречные блики причудливых, невероятных форм, мелькающих и рвущихся к жизни в стоячих волнах нерожденного. Своей оторванностью и тяжестью движений он делается глух к родникам бытия, и, закрыв глаза на безмерный океан всеозаряющего Света, он бредет, влекомый лишь еле теплящимся огоньком еще оставшейся в нем жизни (Аркан IX). Но побороть совсем издревле вложенный дар внимать надмирному он не в силах. Как бы ни подавлялась чуткость к веяниям Эроса, как бы ни вырождались в бездействии высшие центры восприятий, довольно ослабеть бронирующему напряжению, чтобы тотчас же беззвучный шум крыльев парящего в мире Эроса пронзил сознание и бросил его в трепет. И высший опыт, и сладостный, и тяжкий, вмиг возвращает в ничтожество измученное капище схемы, бессильно расползающееся по всем швам. Прислушаться к откровению — значит сжечь все, чему до сего поклонялся, и поклониться всему, что сжигал. И вот человек начинает силиться своим бессилием осилить силу Всесильного… Он напрягается весь, возжигается дикой ненавистью ко всему, что чуждо привычному миру банального, и вступает с ним в жестокую борьбу. Всякое высшее озарение есть дерзновенное посягательство на милые фетиши, всякая мечта и призыв к дивному и возвышенному, сама тоска по приволью красоты необусловленной есть не только безумие, вдвойне опасное и по неизлечимости, и по странной заразительности, но и безмерно преступное по своему вызову привычному и по стремлению все это обесценить и ниспровергнуть.

Низший разум скромен и только пошл лишь в своем бессилии. Но если он располагает достаточною силой, чтобы активно вмешаться в жизнь, чтобы из замкнутого в себе зрителя превратиться в ее конкретного участника, стремящегося все подчинить своим законам, то он становится тираном, неописуемым по своей лютости. Его бездушный механизм всегда жесток; ему чужда глубинность жизни, непонятны ее изгибы и мгновенные порывы, порой более в себе таящие, чем длинная цепь больших и открытых событий; вмешиваясь в жизнь, он всегда ломает ее, искривляет ее собственное течение и, подобно слепой силе, считается только с собой. Врываясь в детскую, еще не искушенную душу, он безжалостно топчет цветы мечты и поэзии и их грустно опавшие лепестки старается выкинуть вон, как ненужный и вредный сор. Пробуждение низшего разума есть всегда сумерки душевной юности. Уходящая непосредственная простота уносит с собой врожденную чуткость, человек утрачивает разумение языка природы, общение с красотой без слов и знание без памяти. Чары сказки еще чудятся далеким эхом, а замирающая песнь еще трепещет в сердце, но человек уже не тот, внутренная подмена, в нем свершившаяся, уже кладет свою печать. Все близкое и родное, к чему вот-вот опять готова потянуться душа, им с болью и досадой отвергается, ибо настал час попыток создания родины на неприветливой чужбине. Он порывает со старым и бросается вперед на стезю страдания, ибо должен исполниться древний закон прохождения через пустоту на грани двух миров, чтобы возвратиться назад, умудренным опытом и нашедшим себя в исканиях внешнего.

С самого начального мига своего зарождения низший разум проявляет* себя как безжалостный разрушитель начальной простоты Эдема. Он есть тот «великий убийца реального», о котором хранит память древняя мудрость Индии. Все его развитие есть беспрестанный рост обескровливания жизни, наложения в процессе познания железных цепей на природу и на самого человека. Огромное большинство людей довольствуется здесь только замещением непосредственного творчества переживаний их схематическими формулами, не вполне включая их в себя и не вполне отождествляясь с ними. Изначала довлеющая простота жизни уступает место столь же пассивно — простому следованию формулам общего вида, изменяется лишь вид дремоты, но не отношение к сновидениям Майи. Однако замещение предмета сновидения, поверхностность и внутренняя пустота построяемых интеллектом схем после сочной роскоши царства первобытной сказки уже не могут утолить жажду искания, как бы слаба она еще ни была. Порой человек обманывается, и им же вскормленные призраки на время дают удовлетворение и заполняют жизнь, но это всегда длится лишь немногие мгновения самообмана, за которыми с еще большей силой восстает неудовлетворенность и бесцельность жизни. Путь низшего разума — это путь тягостной, глухой и неисцелимой тоски. Как бы ни запутывался человек в сетях отвлеченного схематизма, как бы ни сторонился от стихийных порывов, как бы ни подавлял в себе мечты об ином мире — красоты и свободы, предвечная память о свободе духа продолжает еще теплиться в его существе, и на своем жизненном пути он не может не убеждаться постоянно, что «ничто преходящее — человека удовлетворить не может» (Упанишады). С другой стороны, путь земной жизни — это путь. страдания. Нет такой стороны существа человека, которая бы болезненно не напоминала ему о своем существовании; можно сказать, что в этой юдоли человек и сознает себя лишь постольку, поскольку он страждет. Эта страдность и тягостность жизненного пути человека происходят прежде всего из того, что он не ведает истинного смысла, цели и оправдания. Самое тяжелое страдание переносится человеком сравнительно легко, когда оно оправдывается или влечет его к высшей Цели; наоборот, даже незначительное препятствие, скоропреходящее и слабое страдание может стать воистину нестерпимым, когда оно представляется ему бессмысленным. Неведение цели, незнание источника, непонимание за-Аач — это самое тяжелое бремя,' и оно вечно тяготеет над человеком, когда он очерчивает область своих исканий узкими рамками своей феноменальной личности и условиями феноменальной среды. Печать беспросветного уныния и беспредельной тоски тяготеет над всеми, кто ищет одной лишь земной правды, одного лишь земного оправдания. Безжизненный пессимизм царствует во всех исканиях, как в области науки, так и в области искусства, когда они перестают искать источник, причины и цель по ту сторону мира Изменчивых форм и преходящих явлений. Если путь низшего разума тягостен, а дары его жестоки для собственного сознания всякого следующего по нему человека, то это с еще несравненно большей силой проявляется по отношению к его активным деятелям и проводникам. У большинства людей влияние особенностей природы низшего разума ограничивается лишь поверхностью сознания. Более глубокие его стороны остаются преимущественно вовсе невыявленными, а то немногое, что проявилось актуально или еще только дало знать актуальному Я о самом факте своего существования,