Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Нелли швейную машину завести не успела – смело и вдохновенно кроила, опережая моду, – оригинальности фасонов, вкусу могли бы позавидовать польские журналы, новинки в «Смерти мужьям» – а шила кустарно, вручную, но как старательно! Избрав профессию инженера-химика, преуспев в покрасочных технологиях, уверилась, что достигнет высот и в моделировании одежды; искала себя по многим направлениям сразу. Соснин скоро понял, что превращался в жертву этого неудержимого поиска.

У Нелли был сильный характер, да и у Соснина – не слабый, ему и упрямства было не занимать. Однако она в любую минуту знала, чего хочет добиться, ясно видела высоты, которые наметила покорить, а он, что называется, витал в облаках.

С появлением Нелли остро ощутил тесноту.

Круглая железная печка и та имела своё место в углу, но у Соснина места не было, Нелли была повсюду.

Вкрадчивость движений, медлительность, тягучесть говора маскировали энергию, способную без всякого повода пробивать брешь в бытовом покое, мгновенно распространяться, заполнять и сдавливать беспокойством и без того сдавленное стенами и потолком пространство. Да, да, внешне всё получалось тихо, пристойно, с неизменной улыбчатостью, без коготков, укусов, грызни, тем более – мёртвой хватки. Однако… Бывает так: на небе ни облачка, хотя парит и давит, давит, и грозы ждёшь как избавления – Соснин чувствовал себя с Нелли даже не стеснённым, вытесненным.

А жизнь втроём?! Мало, что между матрасом и столиком-трюмо не разойтись, так манекен сторожил каждый шаг, будто готовился дать подножку. Шкаф одежду не вмещал, на манекен накидывались платье, жакет, рубашка, порой манекен походил на огородное пугало, но чаще превращался в обезглавленного соглядатая, двойника то Нелли, то Соснина, спросонья навязчивый силуэт принимался за привидение. Ко всему на сон грядущий Нелли, расстилая постель, подпевала Ружене Сикоре, последнюю пластику которой назойливо крутили за стенкой – это счастье на три части разделить нельзя.

Ни головокружительной любви, ни расчёта – Соснин не уставал удивляться, что рядышком белел на фоне обоев Неллин профиль, не понять было на яву ли, во сне выступали из сумрака алебастровые черты, и он по своему обыкновению сам лепил их, переиначивал, усиливая выпуклости губ, скул, добавляя чёлку, сминал вялой светотенью волевой подбородок, округло завершавший сильную челюсть, в итоге получалась не Вика, нет, скорее какие-то искажённые копии фрагментарных слепков – глаз, носов, ртов – донимавших днём в рисовальном классе, к тому же, сложившись загадочным образом в причудливый лик, в котором, пусть и с добавлениями от Вики, всё-таки угадывалась Неллина физиогномика, фрагментарные слепки эти не только теряли сходство с античными оригиналами, но и дразнили нелепыми вкраплениями натуральности – на затверделый белый лоб ниспадала паклевидная прядь, вздрагивали ресницы, под мочкой твёрдого, как у изваяния, уха поблескивала светлячком крохотная, с гомеопатическую пилюльку, серёжка из фальшивого жемчуга.

Если же коснуться интимных отношений… вряд ли они складывались удачно, вряд ли сексологическая консультация их помогла бы сгармонизировать.

Минуты запоздалой досады возвращали Соснина к анекдотичным накладкам, которые помешали убедиться в трудной совместимости ещё до узаконенной близости. Как-то, в разгар ухаживаний, Неллину тётку увезли по «Скорой» в больницу. Неказистый дом на Фонарном, двор с сугробами, буграми оснеженных поленниц. Прокрались на цыпочках по коммунальному коридору; из угла комнатки, обильно оснащённой салфеточками и безделушками, зажигательно пел Кострица – не нужен берег турецкий, Африка не… Едва полез целоваться, Кострица смолк, ударили полночь часы на кремлёвской башне, Нелли прыснула, тут ещё грянул гимн. В другой раз в неловких торопливых объятиях за миг до грехопадения рассыпались, раскатились по дощатому полу бусы – бусы катились звучно и долго, не иначе как стены комнатёнки издевательски разошлись. Нелли опять смеялась, её трясло от смеха; зажгли свет, ползали, собирали.

Да, досадное невезение, – сожалел Соснин, забывая, что женился назло, вопреки, что это коронный – истинно в его духе! – поступок «наоборот»; он бы женился на Нелли, даже зная заранее о её чувственном прагматизме, равнодушии к ласкам… впрочем, с равнодушием он перебарщивал, нередко просыпалась в ней ответная страсть.

Внезапно Нелли, до того словно убаюканная горячим и потным ритмом, отрывала спину от простыни, впивалась в плечи Соснина отполированными ногтями, тело её, превратившееся в единый напряжённый мускул, сводила короткая судорога и, если финальный залп поражал цель, Нелли, разрыдавшись, шумно ломала слабеющие объятия, как ломает отсыхающие ветки подстреленная тетёрка, обессиленно падала на подушку, забывалась с пугающей дураковатой полуулыбочкой, похожей на оскал мертвеца.

Но что-то было не так, не так… распознанное, растянутое и еженощное чудо оборачивалось рутиной. Развод делался мечтой Соснина.

Не миновал медовый месяц, но готов был сбежать из узкой камеры… не хватало стать женоненавистником! И потому ещё тянуло сбежать, что не хотел видеть, как отводит мизинец, держа чашку, вилку, её войлочные туфли без задников чернели, будто пещеры, а рядышком застыл на бессменном посту манекен в ку-клукс-клановском балахоне; Соснин лежал без движения, обмякший, как тряпичная кукла, мечтал о свободе, придумывал себе новую возлюбленную, благо сон не шёл к нему. Скандалили на лестнице – за входной дверью в парадное мочились, на подоконниках промежуточных площадок выпивали. И шум долетал снаружи… дом был неподалёку от Балтийского вокзала, на бойком месте, у стоянки такси, ночь напролёт – визг тормозов, ругань, свистки… Плавно, раскрывавшимся веером, пушистые тени оконных переплётов переносил по потолку от стены к стене отсвет фар, вспоминался холм, который ощупывали зелёные круги.

– Откройте форточку, расстелите коврик. Ноги на ширине плеч, руки в стороны. И – раз-два, раз-два! – за стенкой Николай Гордеев поднимал страну на коллективную физзарядку, а в Нелли просыпалась вдруг добытчица наслаждения, рука ныряла под одеяло, изобретательно добивались своего жёсткие пальчики, Нелли быстро захватывала бразды правления. И, оседлав, с бесстыжей деловитостью отбрасывала волосы с глаз, готовилась к тяжкой, долгой, но сулящей вспышку радостного безумия работе… и уже покачивалась, замедленно покачивалась, побаивалась сразу сгореть в мокром огне, охватывавшем её, его, хотя при этом где-то рядышком вполне могла, держась за ветку, потрогать ногою воду бело-розовая купальщица, и купальщица плескалась, повизгивала в старице памяти, и уже качалась Нелли с закушенною губой, и откидывалась, выпрямляя спину, и вновь сгорбленно наклонялась с жадным хищным неистовством, и, задыхаясь, принималась скулить, всхлипывать, как обиженный ребёнок, и – что-то взрывалось в ней – падала обессиленная, обжигала расплавленной расплющенной грудью; горящая плоть, только что упругая, напряжённая, бесформенно растекалась.

С закрытыми глазами, словно во сне, соскальзывала, благодарно погладив руку, мокрый живот.

И он, утонувший в подушке, уносился в душную ночь. Что там, – успевал подумать, – что там за бархатным, как в планетарии, сводом, за звёздами? Ночной миг истомы оставлял какие-то клочки чувств; лёгкость, обновляющая сладость с осадком горечи… она дышала спокойно, безмятежно, блаженный сон её был искуплен глубоким, всхлипывавшим и скулившим страданием.

Светало.

У основания молочно-белых куполков проявлялась сеть голубоватых жилок… как реки, сфотографированные из космоса? Нет, скорее…

Неужели только что истязал этот живой мрамор?

А Нелли, легко спрыгнув с постели, бодро потягивалась, заряжалась танцевальными па… Соснин слышал, как в ванной глухо ударяла струя.

В будни Нелли торопливо, хотя тщательно, одевалась, расчёсывала непокорные волосы, громко плевала в узкую картонную коробочку, где чернел брусочек туши с продолговатой впадинкой, затем, пошуровав крохотной щёточкой, намазывала ресницы, и пудрилась, помахивала пуховкой; в воздухе повисало сладковатое облачко. Стоило ли усердствовать, когда за окном косил дождь? Щёки избороздят промоины… А по воскресеньям Соснину дарились длительные спектакли. В ночной рубашке, достававшей до икр, розовых, как у пластмассовой дамочки-неглиже, которая всю зиму пропижонила в льдистой витрине «Смерти мужьям», усаживалась перед трюмо, если было прохладно, накидывала на плечи чёрную шёлковую шаль с кистями, завещанную ей бабушкой, заинтересованно посматривала в зеркало, старательно и ловко прилаживала шиньон, так как считала свою естественную причёску недостаточно пышной – ещё не покорила модниц «Бабетта», но Нелли учуяла… – головка на длинной шее утрачивала черты млекопитающего, вертелась в зеркальном каре, как головка любопытной улитки, и, конечно, опять мазалась, красилась, в центральной и боковых створках вспыхивали кошачьи глаза, сонные и внимательные одновременно; в косметических процедурах Нелли всё пристальнее изучала себя, опять и опять взбивала волосы, брала за ручку маленькое овальное зеркальце и, как если бы следовала заветам Зметного, придирчиво приставляла к затылку, улыбалась или презрительно оттягивала губу, когда зеркальце выдавало изъян, тут-то Нелли выворачивала шею, испуганно оглядывалась… и ловила, ловила собственные отражения – дробные, размноженные неожидано-выразительными, как у Пикассо, наложениями фаса на профиль в разных отблескивающих ракурсах.