Деревянный Меч - Элеонора Раткевич

Обычно на аристократов, готовых скорее умереть, чем замарать свою дурацкую честь, эта угроза действовала безотказно.

– Но я буду знать, что я этого не делал, – еле слышно, но с неожиданной твердостью произнес Кэссин. – И того, что ты просишь от меня, тоже не делал.

– Слушай, ты, сопляк! – процедил Инсанна, наклонясь к самому лицу юноши. – Думаешь, ты умнее всех? И на тебя управа найдется, не сомневайся. Он, видите ли, будет знать, что он этого не делал! Совесть для него, паршивца, важнее чести! Ты даже не представляешь, какая это для тебя непозволительная роскошь – иметь совесть. Только попробуй отказаться – и я тут же, с места не сходя, уничтожу Имбон. Или еще какой-нибудь городок. Как можно более мучительным способом. Столько невинных людей – и все они будут на твоей совести.

На сей раз молчание длилось довольно долго.

– Вот так, из-под палки, я бы мог согласиться, – медленно произнес Кэссин. – Да ведь тебе не это нужно. Тебе нужно, чтоб я говорил с этим человеком искренне, вдохновенно, убежденно. Если меня приневолить, ничего не получится. Как же я смогу верить собственным словам, если за моей спиной будет стоять этот город?

И где этот наглец научился находить такие неотразимые возражения?

– Отлично, малыш, – усмехнулся Инсанна и встал. – Я не ошибся в выборе. Из тебя получится великолепный молоток. Я просто в восторге от нашей беседы. К сожалению, я не могу продолжить ее прямо сейчас – сам понимаешь, у волшебника всегда много неотложных дел. Но как только я с ними закончу, я обязательно вернусь, и мы еще побеседуем. Обещаю.

С этими словами Инсанна, не дав Кэссину опомниться и вставить хоть словечко, шагнул и растаял в воздухе.

Что ж, могло быть и хуже. Пусть-ка теперь мальчишка гадает, что означали прощальные слова Инсанны. Пусть ждет продолжения. А чтоб не скучно было ждать…

Инсанна без колебаний усилил боль, потом чуть ослабил на мгновение, потом снова усилил пуще прежнего. “Вот и славно. Завтра утром мы опять поговорим, щенок, – и едва ли ты мне откажешь”.

Однако завтрашний разговор не состоялся. Все-таки перемудрил Инсанна, сделав боль настолько нестерпимой. Кэссин обезумел от боли – а чем же еще можно объяснить его нелепый побег? Дождавшись ночи, он выбросился в окно. И не разбился. Во всяком случае, не насмерть. Кровавый след тянулся вниз по склону и исчезал в пыльной траве.

Вопреки ожиданию перепуганных стражников, Инсанна не стал наказывать их за побег Кэссина. На самом-то деле Инсанна предусмотрел и такую возможность. “Неплохо, совсем неплохо. Этот глупый червяк думает, что обвел вокруг пальца самого великого мага на свете? Вот и хорошо. Невелика беда, что ты не захотел уговаривать Кенета. Ты и не будешь его уговаривать. Ты его найдешь. Он где-то поблизости. Он не может не почувствовать твоей боли. А стоит ему почувствовать – и он сам придет к тебе. Не может не прийти. Этот глупец, пожалевший птенчиков, упавших с крыши столько лет назад, – неужто он и тебя не пожалеет? Пожалеет, не сомневайся. Пожалеет. И придет, сам, по доброй своей воле придет в Замок Пленного Сокола. А уже потом я и с тобой справлюсь, смертный. Заставлю тебя уговорить строптивого молодого мага. И можешь мне поверить, ждать этого придется недолго”.

Вот уж действительно: чем старше человек, тем больше у него опыта. А обширный опыт подсказывает ему: не отчаивайся, если потерпел неудачу, а составь новый план, похитрее прежнего. Всякую неудачу можно обратить в успех, если уметь ждать и исправлять прежние ошибки. И составляются во исправление ошибок самые что ни на есть хитромудрые планы. Всем бы эти планы хороши, кроме одного: в них слишком много всяких “если” и “но”. Они слишком сложны, чтобы принести успех.

Точно таков был и хитрый расчет Инсанны. При других обстоятельствах он увенчался бы успехом непременно. При других обстоятельствах мучения Кэссина притянули бы Кенета даже издалека. Но сейчас Кенету пришлось бы сделать над собой усилие, чтобы заметить Кэссина, окажись он совсем рядом. Слишком уж занят был Кенет собственной болью.

Обычно юности свойственна некоторая склонность к искажению видимого. Любая мелочь, на которую направлен взор, видится ясно и отчетливо, а весь остальной мир тонет в полумгле. Малейшая царапина под этим избирательно пристальным взором превращается в настоящую рану; какой-то жалкий мерзавец весь белый свет застит только оттого, что попался на глаза именно здесь и сейчас. До сих пор Кенет – скорее ребенок душой, нежели юноша – счастливо избегал этой горячки рассудка. Да ведь приходится когда-то и взрослеть. Он избыл свое детство разом – и выпало ему повзрослеть в несчастливую для себя минуту.

Кенет брел, сам не зная куда. Он почти не видел тропы под ногами и видеть не хотел. Он вообще ничего не хотел видеть. Его трясло и мутило от омерзения. Там, в Имбоне, он не очень-то и разглядел толпу – не до того ему было, – а вот запомнил он ее, оказывается, прекрасно. Рожи, рыла, морды, оскаленные, перекошенные, совершенно обезумевшие от жажды крови… жаль, что он удержал в себе гневные молнии, что не испепелил на месте эту мразь! И что его удержало? Стоило только ударить молнией посильнее – и сейчас перед его мысленным взором не стояли бы кромешно тупые озлобленные хари. Его посетило бы совсем другое видение: ломкое черное крошево угля, так недавно бывшее живой плотью, осыпается медленно на ветру и обнажает белые блестящие зубы… нет, о нет!

Магу ярость не дозволена, но ведь воин имеет право на гнев. Ни одного человека из толпы Кенет и пальцем не тронул. А сейчас, когда все кончилось, в своих мыслях он косил противников мечом одного за другим… дерево рубило не хуже стали, и кровь впитывалась в клинок… марая, пятная его… нет, нет, лучше расправиться с настырными призраками голыми руками, не заслужили они честного удара мечом… ударить, чтоб кость захрустела, разбить в кровь эти ненавистные, трижды ненавистные морды… и все же противно, как противно! Да разве у такой мрази в жилах кровь течет? Дерьмо у них в жилах. Ударишь сдуру – месяц отмываться придется.

Не важно, настоящий бой приходится выдержать или только воображаемый – но если длится он достаточно долго, то поглощает всю ярость бойца без остатка. Пока Кенет сражался с призраком толпы, он еще мог отгонять от себя мерзкие видения. Когда же от ярости осталось только омерзение, призраки вернулись. Они даже сделались более плотными, более реальными, словно бы ярость, отогнавшая их на недолгое время, их же и накормила. Кенет озирался затравленно – и – видел не деревья, не тропу, не ручей, не седую от росы траву, а пасти, распяленные безумным кровожадным беззвучным воем. Лица смыкались вокруг него, толпа приближалась, подходила, подползала, текла по земле. Весь род человеческий, весь мир был этой толпой, и видеть ее было так же невыносимо, как умирать, захлебываясь в выгребной яме. Глаза бы вырвать из орбит – да ведь не поможет. Память бы свою ослепить – да не получится.