Всей землей володеть - Олег Игоревич Яковлев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он трижды сплюнул через левое плечо и положил крест.
Полонянка, видно, услыхала слова об исчезновении Всеслава. Она вдруг заулыбалась и забормотала что-то нечленораздельное.
— Гляди, радуется, стерва! — сказал один из воинов, рослый седоусый туровец.
— Может, ей голову велеть снести, а, Влада? — предложил Святополк. — Это ж нечисть, не человек.
— Да ты что, брат?! — Владимир в гневе и изумлении развёл руками. — Жёнка, как жёнка! Бог её, бедняжку, обделил, языка не дал, а ты...
— А и вправду, вродь деваха ничего! Сладкая! — рассмеялся кто-то из дружинников.
— Чья она? Кто взял? — Владимир обвёл взглядом собравшихся вокруг воинов.
— Я взял, — ответил седоусый туровец.
— Вот те сребреник. Приведёшь ко мне. — Мономах круто повернулся и по громко хрустящему под ногами снегу поспешил в свою вежу.
...Поленица, как вошла, остановилась у порога. Владимир встал, приблизился к ней, но женщина внезапно нагнулась, молниеносно выхватила из голенища сапога засапожник и вскинула руку в боевой рукавице. Владимир перехватил её длань, отобрал и отшвырнул в сторону нож.
— Дура! — раздражённо сказал, садясь обратно на кошмы. — Я тебя, почитай, от смерти спас, от поруганья, а ты?! Думаешь, я тебя сильничать, что ли, стану?! Князь я еси, христианин. Да и княгиня у меня, сын малый.
Женщина посмотрела на него с удивлением, помотала головой, пожала плечами.
— И что с тобой деять? — Владимир задумался. — Мечом, стало быть, ты владеешь. Из лука стреляешь? На коне скачешь?
Поленица утвердительно закивала.
— Значит, ратному делу обучена? Так вот: воротимся в Смоленск, дам тебе свободу, поедешь на заставу, в степь. Чем тут, в Полоцке, своих же русичей... — Он посмотрел на удивлённое красивое лицо женщины и, не выдержав, рассмеялся.
Поленица вдруг заулыбалась ему в ответ, лукаво щурясь и забавно кривя тонкие розовые губы.
Глава 100
ЗАВИСТЬ И ЗЛОБА ОЛЕГА
Князь Олег сидел, понурив голову, на лавке за столом в горнице. Тянул из ендовы пенистое холодное пиво, сокрушённо т/ряс пепельными непослушно вьющимися волосами.
Пиво было горькое, и мысли у князя были горькие, тяжёлые, словно давили они на него, давили всей своей тяжестью. Безнадёга — тупая, унылая — владела им, отчаялся Олег; сидел, стиснув уста, думал, но ничего путного не приходило на ум.
Вот уже без малого год как дядья вывели его из Владимира-на-Волыни и посадили в Чернигов под надзор Всеволода. Неусыпно, за каждым движением его следили стражи, стрый расточал любезные холодные улыбки, а когда подступал к нему Олег с просьбами: дай, мол, какую-никакую волость в держание, надоело без толку болтаться — отвечал уклончиво, призывал к смирению и терпению.
Тяжкие несчастья обрушились на Олега — летом внезапно разболелась и умерла его молодая жена, дочь хана Осулука, а вслед за ней скончался их маленький сын Святослав. Князь носил траур, горевал. Владимир, брат и друг, как мог утешал, говорил: будут ещё у Олега в жизни радости.
Олег стал крёстным отцом Владимировых сыновей — сначала первенца Мстислава, потом второго — Изяслава. С тайной завистью и сожалением смотрел Олег на красивую, цветущую молодостью Гиду — кто б мог и подумать, что хрупкая, маленькая девчушка с тёмными, исполненными грусти глазами превратится в такую кралю?! Повезло Мономаху, повезло. Ему вообще везёт, не то что Олегу. Вся слава чешского похода — досталась Владимиру, теперь вот на Полоцк он ходил — и тоже воротился с победою, тоже с удачей. И дети у Владимира пошли, и стол он держит смоленский. А что у него, Олега? Мрак, отчаяние, безнадёжность!
От нечего делать ходил Олег в гости ко Всеволоду, хоть и не особо приятно было ему видеть напыщенную смуглянку Анну, переяславских отроков, бояр, маленьких Ростислава и Евпраксию. Иное дело — Гида: глядя на неё, млел Олег, похоть овладевала им, преследовало его неотступное плотское желание. Один раз не выдержал, обхватил Гиду за тонкий стан, стиснул в объятиях. Вырвалась молодая княгиня, глянула на него с презрением, вымолвила возмущённо, вскинув горделиво голову в белом убрусе:
— Как ты смеешь?!
Олег и не осмелился, шатнулся посторонь. И... возненавидел с той поры счастливого, удачливого Владимира. Ко Всеволоду он больше не ходил, всё сидел сиднем в своих покоях, смотрел в окошко на распускающиеся почки, на щебечущих птичек, на вешний разлив Десны да пил, глуша раздражение, горькое пиво.
Тут-то и приступили к нему двое «вятших былей» — Воеслав, отец Роксаны, и Ратша.
После смерти князя Святослава и возвращения из отменённого Всеволодом похода на Корсунь Ратша тоже сидел без дела у себя в хоромах — ни Всеволоду, ни Изяславу служить он не захотел. Но у Ратши хоть был дом свой, были волости, была жена-красавица и двое чад-близняшек. Нет, и Ратше Олег завидовал чёрной завистью.
Боярин Воеслав, в синем кафтане с долгими, перетянутыми обручами рукавами, в высокой островерхой шапке, с золочёным поясом с раздвоенными концами, начал осторожно, издалека:
— Гляжу я, мрачен ты, княже. Невесел. Аль кручинушка какая лихая тя точит?
— Тебе-то что с сего, боярин? — Олег горестно вздохнул.
Ратша, как всегда, прямой, рубанул сплеча:
— Не обрыдло ль те, княже, тут сидеть, под рукою дядиной?! Не поискать ли те стола черниговского?! Чай, многие за тя встанут! Не любят бо в Чернигове князя Всеволода! Пришлый он, чужой нам! И сын его тож!
— Опасные речи ведёшь, Ратша. — Олег подозрительно покосился на этого рослого богатыря в алой, расшитой огненными узорами рубахе тонкого сукна и синих шароварах.
«И впрямь, яко петух. Разоделся-то эко». — Князь невольно улыбнулся.
— А чего?! — горячился Ратша. — Вот мы посидели, подумали, такое хощем те присоветовать: бежал бы ты с Чернигова. А куда — сам смекай. Мы мыслим: оно лучше б в Тмутаракань. Тамо брат твой Роман княжит, а с им вместях Борис, сын Вячеславов, двоюродник твой. У их и дружины есь. Тамо, в Тмутаракани — греки, касоги, готы. Наберёшь себе ратных. Аще что, и с половцами сговоришься. Воротишься вборзе, отымешь Чернигов у Всеволода.
Олег вопросительно воззрился на Воеслава. Выслушав слова Ратши, он как-то сразу встряхнулся, подобрался, даже хмель былой из головы вылетел. Подумал: а ведь правы они, правы! Что он здесь сидит,
